Пляшевка! О ней ничего худого не говорилось в Академии, - о ней просто не упоминалось даже, как о совершенно ничтожной преграде, и вот - тонет утонула целая рота - около двухсот человек, - и так началась эта операция ударной дивизии!.. Была рота и нет ее, и даже не австрийцы уничтожили всех этих бравых людей, и пострадал так нелепо полк самого лучшего из командиров дивизии.
Гильчевский был подавлен.
- И офицеры, офицеры тоже? - ненужно спрашивал он Протазанова: ведь он видел и сам, что никто из злополучной роты не выбрался на тот берег.
Однако не было времени даже и сожалеть о зря потерянной роте: на левом фланге подходил к речке 401-й полк со своим, тоже образцовым командиром, полковником Николаевым.
По диспозиции два батальона этого полка направлялись на сгоревшую Тарнавку, другие два - на деревню Пустые Ивани, расположенную вблизи станции Рудня, и при этих батальонах должен был находиться сам Николаев, получивший наиболее ответственную задачу, так как там, возле станции, Гильчевский ожидал упорнейшего сопротивления: ведь целый день 1 июня, видел он, со стороны города Броды шли и шли поезда с войсками.
Между тем и 403-й полк, который был непосредственно перед глазами, наткнулся на сильные позиции. На огонь четырех батарей австрийцы отвечали ожесточенно. Когда их тяжелые снаряды рвались в болотах, огромные грязевые фонтаны вздымались и падали, кудряво загибаясь.
Но полк этот, раньше других перешедший Пляшевку, добрался уже до окопов, начинавшихся тут же за горевшим зеленоватым пламенем винокуренным заводом. Там ничего нельзя было разглядеть в бинокль из-за дыма, но однажды донеслось оттуда "ура", прорвавшись сквозь канонаду.
- Ага! Вот!.. Пошло дело, - про себя бормотнул Гильчевский, неуверенный, однако, что это - начало успеха.
За винокуренным заводом была деревня Середне. Она была сожжена австрийцами, однако не вся, - отдельно стоявшие дома господской усадьбы остались целы, и представлялось возможным, что их дешево не отдаст противник.
Полковник Татаров со своим полком, хотя и убавившимся на целую роту, был уже тоже на пепелище деревни Старики. Видно было, как последние ряды подтягивались, в то время как голова полка исчезла уже за деревней.
- Ну, что-то будет, что-то будет, - волнуясь, сказал Гильчевский, искоса взглядывая на своего начальника штаба.
- Возьмут! - уверенно отозвался Протазанов.
- А что же сто пятая? Сто пятая что же? - вдруг выкрикнул Гильчевский, присмотревшись к небольшой роще за деревней Пасеки, где кончался его участок фронта.
- Думает-гадает, - ответил Протазанов.
- Черт знает что!.. Немцы за это расстреляли бы, как собаку, как... сукина сына!.. Расстреляли бы за бездействие, - и стоит, следует! - кричал Гильчевский. - Какого же черта они стоят, хотел бы я знать?
- А третья дивизия? - напомнил Протазанов.
- Вызовите Суханова! - прокричал Гильчевский. - Скажите ему, что это подлость!
Суханов был начальник штаба 3-й дивизии. Когда Протазанов отошел говорить с ним по телефону, Гильчевский, не отрываясь, начал смотреть на свой левый фланг.
Как и ожидал он, там за предмостные укрепления бились жестоко два крайние батальона полковника Николаева, но два других батальона перебрались через Пляшевку. Взяв окопы на том берегу, они, по мысли Гильчевского, должны были обойти австрийцев и заставить их поспешно очистить и Пустые Ивани, и станцию Рудню.
В его расчеты при этом входило и то, что 3-я дивизия будет действовать против той же станции слева, и главный узел сопротивления будет взят дружным сосредоточенным ударом с трех сторон.
Вот и на участке 404-го полка обозначился успех: полковник Татаров всех своих людей стянул за рощу. Гильчевский не расслышал "ура" этого полка, но он увидел первую, хотя и небольшую, партию пленных, взятых, конечно, в окопах.
Между тем возвратился Протазанов и сказал тоном доклада, приложив к козырьку руку:
- Роты третьей дивизии будто бы лежат уже у проволочных заграждений, ваше превосходительство.
- Как так - лежат у заграждений? - вскинулся Гильчевский. - У каких заграждений? Почему лежат?.. И кто видел, чтобы они шли в атаку?
- Так мне ответил полковник Суханов.
- Что же это такое, я вас спрашиваю, а? Издевательство, а? Стоят, как негодяи, да еще и издеваются над нами, а?..
Гильчевский побагровел от возмущения.
- Я тоже усомнился было, однако Суханов подтвердил... Может быть, где-нибудь дальше и ведут наступление, только нам отсюда не видно, - пытался успокоить его Протазанов, но Гильчевский кричал:
- Если даже и лежат они там где-то под проволокой, то какая кому от этого польза, хотел бы я знать? Но я уверен, что даже и этого нет, что просто нахально врет этот Суханов! Пускай, дескать, гастролеры лоб себе разобьют, а мы посмотрим! И стоят и смотрят, как наш полк вот уже час, не меньше, бьет лбом об стену, а продвинуться не может!
- Даже как будто осаживать начал, - пригляделся и встревожился Протазанов.
Действительно, два фланговые батальона 401-го полка пятились, что заметил и Гильчевский и, чувствуя всю дивизию, как свое тело, скомандовал неожиданно для Протазанова спокойно и твердо:
- Подполковнику Печерскому выдвинуть два батальона на помощь полковнику Николаеву, - передайте!
IV
Как дивизионный резерв, 402-й полк расположился частью в деревне Софиевке, верстах в трех от Пляшевки, частью впереди нее, в старых австрийских окопах.
Эти окопы приказано было привести в порядок, над чем и трудились роты накануне боя, хотя трудились с прохладцей: нельзя было вызвать даже и в офицерах особого внимания к окопам, которые они думали оставить далеко позади себя уже в первые часы атаки.
Как и вся дивизия, 402-й полк, получив размах, стремился двигаться, а не стоять на месте, и прапорщик Ливенцев, наблюдая за работой своих людей, тоже считал ее почти ненужной. Окопы - это было прошлое, опротивевшее так же, как бинты раненому, который пошел на поправку.
Теперь Ливенцев остро чувствовал пространство; для него было ясно, что так же остро ощущают пространство солдаты его роты и все в полку. Все пространство вокруг, которое мог охватить его глаз, резко делилось для него, а в нем для других тоже: впереди оно было враждебным, сзади - своим. Будто и не австрийцы даже, а просто вон те холмы за речкой приготовились стрелять сюда, а эти холмы, наши, - туда.
Так остро чувствует пространство и вне военной обстановки тот, например, кто стремится к врачу, крепко надеясь, что именно этот врач спасет от смерти близкого ему тяжело больного. Больной ждет помощи, почти уже теряя сознание, из последних сил борясь с болезнью, но до врача далеко, - квартал, еще квартал, и еще шесть домов третьего квартала, и каждый из домов этих кварталов враждебен, и чем больше места занимает он по фасаду, тем враждебнее, и особенно враждебны дома в третьем квартале, где живет врач, способный совершить чудо исцеления.
В то же время Ливенцев замечал за собою странность: несмотря на то, что вся местность за речкой Пляшевкой была ощутимо враждебна, она казалась ему неповторимо красивой. Он старался как-нибудь объяснить себе это и не мог; однако отчетливо представлял, что в любое время раньше, до войны, проехал бы в вагоне вон по той линии, - из Ровно, через Дубно, в Броды, - без особого любопытства глядя по сторонам в окна; может быть, даже и не всматривался бы ни во что, а только скользнул бы взглядом и отвернулся.
Теперь все кругом было для него полно глубочайшего смысла; теперь он думал, что ни один художник не передал еще и в сотой доле того, что таится в самых обычных с виду линиях и красках, но некому было сказать об этом. Около него был неунывающего вида и сангвинического темперамента прапорщик Тригуляев, и, вместо того, о чем он думал, Ливенцев сказал ему, кивая на Пляшевку: