Саша опустила пугливый взгляд. Начала вытирать о передник худые жилистые руки.
— Простуда, сказывают, была, простуда...
«Все какие-то неискренние, бегают и не хотят смотреть в глаза», — недоуменно подумала Вера и ушла в свою комнату.
Поздно вечером, когда Вера, лежа в прохладной, пахнущей морозной свежестью постели, листала прошлогодние номера «Нивы», вошла мать. Устало присела на край кровати. Вера заметила, что на висках у нее тусклым серебром поблескивает седина, а под измученными глазами паутиной легли морщинки.
— Мама, тебе ведь еще совсем немного лет, — сказала она, садясь. — А уже волосы седые.
Любовь Семеновна поправила одеяло, подоткнула подушку.
— Как же немного, если уж тебе девятнадцать.
Вера взяла ее теплую мягкую ладонь, ласково спросила:
— Так ты скажи мне все-таки, что с тобой было?
Любовь Семеновна отняла руку. У нее неудержимо задрожали губы, судорожно запрыгал подбородок. Вера соскочила на пол, обняла мать.
— Что с тобой? Тебя кто-нибудь обидел?
Мать схватила ее за плечи, припала мокрым от слез лицом к груди, горячо, несвязно зашептала испуганным голосом:
— Брось ты, брось, милая, брось! К добру это не приведет. Сгниешь в расцвете лет в тюрьме, на каторге. Зачахнешь. Ведь ты у меня еще ребенок.
— Да откуда ты взяла все это? Зачем?..
Мать прервала Веру. Подняв красные заплаканные глаза, она задыхающимся голосом заговорила:
— Я знаю. Я все знаю, Верочка. Есть добрые люди. Они сказали. А вот ты, дочь родная, тайком от матери связалась бог знает с кем и чуть не угодила за решетку.
Вера кинулась к окну. «Добрые люди! Я бы их!..» Резко повернулась к матери:
— Ну, и что они рассказали? Ведь это все вздор, болтовня!
Любовь Семеновна медленно покачала головой.
— Нет, не вздор. Я знаю и знала всегда больше, чем ты думаешь. Ты должна прекратить все это.
Она тяжело поднялась, взяла Веру за подбородок, с упреком посмотрела ей в глаза.
— Зачем ты скрываешь от меня? Я же все знаю. Все эти разговоры ваши о народном деле — только молодая, глупая кровь. А попадешься сейчас и пропадешь на всю жизнь. Будешь каяться, да поздно. Это я тебе говорю, твоя мать!
Вера с трудом отвела растерянный взгляд. «Кто мог сообщить, зачем? Как успокоить? Ведь нельзя, нельзя говорить правду». Обняла ее порывисто за шею.
— Но нельзя же так, мама! Мало ли что могут наговорить...
Любовь Семеновна расцепила Верины руки, отвела их в стороны.
— Ты меня не любишь. Это тебе дороже меня, матери! А мне, ты понимаешь! — выкрикнула она, — мне, — прошептала вдруг увядшим голосом, — мою дочь, моего ребенка никто не заменит. И ради матери ты все должна бросить... Если, конечно, любишь. Должна бросить. Слышишь?
Любовь Семеновна всхлипнула, комкая в дрожащих пальцах мокрый платок. Спина у нее жалко сгорбилась. У Веры вдруг подступил к горлу вязкий комок.
— Но, мамочка, откуда ты взяла, что я не люблю тебя? — гладя по голове Любовь Семеновну, быстро заговорила она. — Я всегда любила и буду тебя любить. Ведь ты у меня единственная! Не знаю, кто тебя так напугал? Ну, успокойся, — и поцеловала заплаканные глаза, соленые щеки.
— Почему ты не хочешь сказать правду? — устало произнесла мать. — Разве у тебя уже есть от меня секреты? Разве ты боишься меня?
Вера чувствовала, что еще мгновение, и она не сдержится, разрыдается от жалости к матери, оттого, что никак не сможет объяснить ей, почему для нее всего дороже то дело, которым занята она теперь в Петрограде, оттого, что ее, совсем как в детстве, обманули, вызывая сюда.
И тут произошло неожиданное, самое тяжелое.
Любовь Семеновна вдруг опустилась перед ней на колени, грузная, постаревшая, и хриплым голосом воскликнула:
— Верочка! Верочка! Слушай меня! Я тебя умоляю! Вот видишь, я на коленях! Никого, кроме бога, не молила, а тебя, дочь, молю: брось, брось, не губи себя! Памятью отца заклинаю! Он мне этого никогда не простит!
Вера взяла мать-под руки. Пыталась поднять ее с коленей, но не могла. Судорожно гладила по голове, что-то бормотала. Налила из графина воды и поднесла к ее губам, но Любовь Семеновна отстранила стакан, расплескав воду. Она ждала, когда Вера поймет, покается во всем. Но Вера, кусая губы, стояла рядом и ничего не говорила. Ее душили слезы.
— Господи, зачем я бьюсь, стараюсь! Зачем все это? — обводя руками комнату, выкрикнула мать и забилась в плаче. — Ведь все это для тебя, ты у меня единственная, больше нет никого.
Вера встрепенулась, гневно взглянула на Любовь Семеновну.
— Зачем ты так говоришь, мама! Мне ничего этого не надо. Ни денег, ни дома. Ты можешь не биться, не стараться. Я совсем по-другому представляю жизнь. Единственно, о чем я прошу тебя, — успокойся.