Долой царскую монархию!
Да здравствует братский союз революционной армии с народом!
Когда кончили, за окном опять стояла хрупкая синева.
Вера и Сергей взяли по пачке листовок и пошли на улицу. Надо было разбросать еще влажноватые, пачкающиеся типографской краской листочки, раздать их солдатам.
— Вера, Верочка, подожди, — приблизив свои озорные в пушистых ресницах глаза, произнес Сергей. — Давай постоим.
— О-о, какой несуразный, «француз», — сказала она. — Пойдем-ка, пойдем. Чего мы стоим? Ведь революция!
Где-то на Знаменской площади у Николаевского вокзала в бурлящей толпе они потеряли друг друга.
На панелях стояли курсистки, молодые чиновники, солдаты. Вера пробилась сквозь эту неподатливую живую толпу и поднялась на гудящее под тяжелыми сапогами чугунное крыльцо. Выхватив пачку прокламаций, бросила их. Трепетные белые листочки люди ловили на лету, читали и что-то кричали. Вера разбросала еще одну пачку.
С площади толпа черным потоком вылилась на Невский проспект. Вера бросилась вперед и протолкалась в самую голову колонны. Рядом с ней шел молодой рабочий в распахнутом полупальто. Кажется, его она видела вчера на набережной, кажется, это он кричал, держась за бронзовую шпагу Петра Великого:
— Долой войну! Хлеба! Мира!
Кто-то охрипшим голосом упрямо, напористо затянул: «Вихри враждебные веют над нами!» Вера решительно вплела свой голос в десятки других голосов. «Революция! Революция!» — все кричало в ней.
В стрельчатых зеркальных окнах притихших дворцов бледными пятнами мелькали испуганные лица.
Около городской думы путь преградила песочно-серая стена солдат. Покачнулись, блеснув, штыки. Длинный офицер махнул перчаткой усатому унтеру. Тот скомандовал, и штыки, снова блеснув на солнце, уперлись в толпу. Унтер выскочил вперед.
— Разойдись, а то будем стрелять!
Толпа замерла. Над стоящими друг против друга человеческими стенами повисла звенящая, как натянутая струна, тишина.
— Что вы стоите, товарищи?! — крикнул молодой рабочий.
Нащупав за пазухой листовки, Вера шагнула за ним. Не оглядываясь, медленно шли они вдвоем на песчано-серую стену солдат. Вера чувствовала, как удаляется от замершей в нерешительности толпы, как надвигается на нее зловещая, молчащая стена. Пять, шесть, семь шагов... Как тянется время! Каждый шаг — вечность! Не слышно выстрелов. Она еще жива. Но буравят грудь зрачки зыбко дрожащих винтовочных дул.
Вот сзади снова слышатся шум и крики. И вдруг серая стена солдат рассыпается — к ней, перегоняя Веру, устремляется толпа демонстрантов. Солдаты опускают оружие. Офицера нет... Широколицый солдат с толстыми губами зачарованно смотрит на Веру.
Она, растроганная, не стыдясь внезапно выступивших слез, сунула ему пачку листовок и начала подниматься на крыльцо городской думы, откуда под рев толпы уже что-то говорил, размахивая шапкой, рабочий в полупальто.
Внизу бурлила толпа, щетинились штыки винтовок, цвели алые банты, люди держали в руках ее листовки.
Вера на минуту забежала домой, чтобы напиться воды. Как в полуденный зной, томила жажда. В квартире стояла боязливая тишина. Агафья Прохоровна, всхлипывая, гнула в углу широкую спину, преданно глядя на вялый лепесток пламени негасимой лампады.
— Да как теперь жить-то будем, царя-батюшку прогнали? — хлюпнув носом, спросила она.
— Лучше будем жить, — отрываясь от стакана, ответила Вера. На площадке раздался топот, распахнулась дверь, и на пороге появилась розовая с мороза, с кумачовым бантом на груди Зара.
— Не смех ли, ты дома? Идем быстрее! Заключенных выпустили! — закричала она.
Вера, не застегнув шубку, бросилась вниз.
На улице бурлил людской поток. Веселый парень в шинели без хлястика, широко распахнув дверь швейной мастерской, озорно крикнул:
— Эй, девки, бабы, царя сбросили, айда революцию делать!
Красноносый мальчишка, поминутно утираясь рукавом ватника, восторженно рассказывал:
— Здорово! Телеграфным столбом ворота р-раз, и полворот отлетело. Всех выпустили.
Вверху над крыльцом одного из домов вспотевший худенький солдатик сбивал прикладом винтовки разлапистый, толстый, как крендель, герб и добродушно ворчал:
— Ишь как, когтястый, вцепился, не отдерешь...
По снежной равнине Невы, изгибаясь, текла темная струйка заключенных. Изможденные, бледные люди, опьяненные свежим воздухом и волей, шли и шли, поднимаясь через портик на запруженную народом неистовствующую набережную.