Так вот почему, загадочно щуря глаза, приглашал он ее вчера в театр! Вера сказала, что ей некогда, но теперь пойдет обязательно. Она взглянула на часы. До начала лекции оставалось всего десять минут.
Пробарабанив каблуками по ступенькам, выскочила на улицу. Ей поклонился учтивый старичок почтальон в стальных очках.
— Мне ничего нет? — по привычке спросила она.
— Как же-с. Имеется. Имеется, — зашелестел газетами, упершись очками в чрево сумки, — вот-с!
Это было письмо от Сергея! Вера схватила его и заторопилась к театру. Конверт был живой, он трепетал, он просил, чтобы Вера скорее распечатала его. Забежала в театральный садик.
Взгляд выхватил слова: «Милая Верочка, я теперь не Сергей и не «француз». Я — индийский волшебник. Каждый вечер стараюсь вызвать тебя и рассказать, что думал, как прожил день, как ты дорога мне...»
Губы дрожали в улыбке. «Сергей, Сережа!» Тепло и мягко сжималось сердце. «Волшебник! А я волшебница — я тоже вызываю твой сумасбродный дух, я тоже думаю о тебе». Опустившись на скамейку, начала читать все по порядку. Письмо было из Перми. Там тоже меньшевики и эсеры галдят, потрясают кулаками. А им весело. Они — Николай, Зара, Сергей и все остальные — живут коммуной на Отрясихе. По вечерам спорят между собой, поют и опять спорят до тех самых пор, пока не прибегает снизу хозяин, с просьбой «иметь минимум совести». Тогда наступает тишина. И хотя все чувствуют себя, по выражению Толмачева, «богатырскими машинами из крови и мяса», — спят. Ведь даже машина должна иметь отдых, хотя бы три-четыре часа. Вера перевернула листок и перечитала письмо еще раз. Послушная память приблизила виновато-грустное лицо Сергея. Таким он был на вятском вокзале. Но ей хотелось видеть его задорно-веселым. Память заупрямилась. Вера все-таки убедила ее, и Бородин улыбнулся.
Лекция уже началась. Закусив губу, Вера прокралась по скрипучему полу на свободное место. Перед сумрачным залом горячился над трибуной Юлий Вениаминович Фортунатов, кумир ее гимназических лет.
Восторженно робкие гимназистки и солидные гимназисты прилежно слушали, боясь двинуться.
Цитируя «Письма», Фортунатов мрачнел, супил брови. Когда разбирал, лицо веселело. Эти изменения, как изменения цвета неба на воде, отражались в зале. Лица гимназистов то суровели, то прояснялись. А в душе Веры все сильнее и сильнее поднималось чувство возмущения. Проникновенный голос Юлия Вениаминовича впервые вызывал у нее отвращение. В сердце копилась горечь. Вера чувствовала, что не сдержится, что сегодня же, сейчас же после лекции выскажет ему все.
Закончив лекцию, Юлий Вениаминович легкой походкой сошел с трибуны, сел за стол. Снисходительно улыбнулся, прочтя одну записку, заиграл бровями, пробежав другую, и под аплодисменты, подняв над головой рубчатый веер записок, снова пошел к трибуне отвечать на вопросы.
Наконец он собрал все спои бумажки и в кольце молитвенно заглядывающих в лицо почитательниц двинулся к выходу.
Вера встала, поджидая его.
— Это вы, Верочка? Ну, как? — спросил он и склонил красивую голову, словно ожидая похвалы.
— Юлий Вениаминович, — глухо сказала она, — Юлий Вениаминович, я... Нет, давайте выйдем...
Кольцо почитательниц обиженно распалось. Они вышли на балкон.
— Как вы только могли сказать такое? — прошептала Вера.
— Неужели я в чем-то оказался неправ? — уминая указательным пальцем табак в трубке, спросил он ласково.
Вера старалась быть спокойной, но не сдержалась.
— То, что вы говорили с трибуны, я бы могла простить любому, кроме вас. Ведь вы были таким умным человеком, — сказала она и отвернулась, закусив губу.
Веселая краска слиняла с лица Фортунатова, уступив место опаловой бледности.
— Почему вы так неуважительно говорите со мной? — тихо спросил он и начал ожесточенно сосать незажженную трубку.
Вера вытерла рукой непрошенно замигавший глаз.
— Разве вы не понимаете, что все это: ваши остроты в адрес большевиков, ваши насмешки, — та же клевета о подкупе Вильгельмом? Да и об этом вы не погнушались сказать.
Фортунатов облизал пересохшие губы; так и не закурив, сунул трубку в карман белого чесучового пиджака.
— Это мое убеждение, и я бы вас попросил его уважать, — неуверенно сказал он.
— Очень жаль, что это не заблуждение, а убеждение.
— Да, это мое убеждение, — тверже повторил он и похлопал себя по карманам, ища трубку.
Вера толкнула перекосившуюся дверь и медленно спустилась вниз, наваливаясь рукой на перила.
Не оборачиваясь на звук его шагов, пошла по Московской.