Николай Николаевич Шпанов
Горячее сердце
Я познакомил вас с этим человеком, после того как мы вернулись с востока. Вероятно, вы не хуже меня помните рассказы о том, как он дрался на своём ястребке. Право, я убеждён: умей он справляться со своими порывами, он непременно был бы удостоен звания Героя Советского Союза. А вместо этого вот он смещён: пришлось расстаться с командованием полком. Всем нам — лётчикам его полка было родным и непреложно истинным его утверждение:
— Истребитель, проживший день, не сбив ни одного врата, — «дармоед советской власти».
Эта неуклюжая, но всем понятная характеристика: «дармоед советской власти» висела над нами как постоянный призыв: «бить, бить». И мы били. С утра до вечера наши взоры были устремлены к небу с одним единственным призывом: «Покажись!» И стоило противнику появиться в бледном сиянии знойного неба, как начинался «танц-класс».
Да, мы дрались! Противник должен по сей день помнить неизменное соотношение потерь — три к одному в нашу пользу.
После той кампании Прохор дрался на финском фронте. Я встретил его не скоро. В одесской биллиардной он с ожесточением заколачивал шары так, что лузы вылетали вместе с кусками бортов.
— Ты можешь понять меня? — мрачно сказал он, когда мы за стаканом вина справляли нашу встречу. — Худо мне.
— Может быть, не так уж худо? — сказал я. Он помотал своей тяжёлой, словно вырубленной топором головой:
— Худо. Я — «дармоед советской власти»! Это надо понять. Полгода гнию на границе, рубать не велят!
— Не велят — значит, так нужно, — возразил я, — значит, это в порядке вещей.
— У тебя всегда все в порядке, — огрызнулся Прохор. — По полочкам разложено: тут нужно, там не нужно. Я так не могу. Я же знаю: эти скрипки рано или поздно нам свинью подложат. Так дайте же мне рубануть. Знаешь, какие у меня ребята в полку?
— Представляю себе. Подобрал?
— Х-ха!
— Потерпи.
— Разве это жизнь для истребителя: глядеть, как скрипки на той стороне границы елозят, и не сметь рубануть? Эх, только одно и остаётся: сплясать с горя. А ну, старик, есть у тебя «Лявониха»[1]?
Пластинка его любимой «Лявонихи» нашлась, и мы сплясали. Снизу пришли просить пощады: танец был жестоким испытанием для соседей.
С тех пор я его не видел. Мне говорили, что он снова был отрешён от командования частью. Случай был такой, какой и должен был с ним произойти: «скрипач» перелетел бессарабскую границу и углубился в нашу сторону. Таких велено было принуждать к посадке. Важно то, что приказ был ясен: сажать. Но на этот раз дело шло уже к вечеру, и, если верить Прохору, румынский самолёт мог уйти от нашего звена, пользуясь надвигающейся темнотой. А Прохору только этого и нужно было: он рубанул. От скрипача остались обгорелые обломки. Прохор редко мазал.
Никакие оправдания не помогли. Прохора лишили командования частью.
Помнится, за прощальным стаканом он заверил меня, что исправится, и поделился своими успехами в новом деле: он тренировался в работе ночью.
— Чтоб ни днём, ни ночью… Понятно?
— Чего понятней!
Прошло не менее года. Мы не видались. И вот я столкнулся с ним — он командует частью ночных истребителей. Часть на блестящем счёту.
— «Дармоедов, советской власти» у меня нет, — с гордостью заявил он мне.
Дело было у меня дома, и никто не мог нам помешать поставить «Лявониху». Тяжёлые сапоги Прохора гремели на весь дом. Я с восхищением глядел на неунывающего гиганта.
— А ты все такой же, — сказал он, словно жалеючи, — цирлих-манирлих. Да ты уж не немец ли, а? Впрочем, знаешь, что касается порядка, я тоже… того: изменился. — Он многозначительно поднял крепкий, как сук, палец. — Порядок у меня теперь на первом плане.
— Свежо предание… — недоверчиво сказал я.
— Не говори. Ежели, я пожелаю… Ого! У меня теперь, как в лучшем доме: порядок прежде всего.
— К примеру?
— А вот, — он насупил брови, и лицо его выразило решимость: — нынче, брат, народ стал увлекаться тараном. Спору нет: ежели нет другого способа ссадить гада, так бей самим собой, своей машиной. Это правильно. Но в том-то и дело: молодёжь маленько перегибать стала. Глядишь — у него и боекомплект ещё не израсходован, и позиция выгодная была, и сам невредим, а чуть что — норовит винтом фрица по хвосту рубануть, либо даже по крылышку. Были и такие.