Подождав, пока Ковалев прочитает документы о немецком помещике с высшим образованием, а потом военном преступнике, Шиленко поинтересовался:
— Видел в коридоре моего посетителя? Почему ничего не спросишь? Понятно, неприлично в чужие дела нос совать. Так? Тогда я сам расскажу. — Шиленко потыкал пальцем в то место, где сердце: — Вот он у меня где, посетитель этот… Всякой беды пооставляла война…
По всему видно было, что чья-то горькая доля глубоко волнует Владимира Панкратьевича, что ему невтерпеж поделиться своими переживаниями. Но он не забывал и о деле гостя.
— Вот что сделаем, Александр Григорьевич, — Шиленко полистал алфавитную книжку до нужной буквы. — Тобой Матусевич интересовался. Спрашиваю — зачем? Смеется. К одной даме, говорит, хочу пригласить. Не знаю, как насчет дамы, а с нумерацией домов поможет разобраться, к нужным свидетелям сопроводит… Позвоним сейчас. У него теперь телефон дома. Поставили депутату.
Подполковник покрутил диск, трубку на том конце провода никто не снял.
— Найдем, — заупрямился Шиленко, — через начальство найдем.
Дозвонился до кого-то. Называя по имени-отчеству, попросил наискорейше разыскать Семена Трифоновича и передать, что-товарищ из Свердловска в УКГБ и ждет его звонка. После уж заговорил о человеке, которого Ковалев встретил в коридоре управления.
Фамилия его Ланской, звать Никитой Федоровичем. Недавно исполнилось двадцать шесть лет. Пока была жива мать, кормила, одевала, как могла. Теперь остался один. Средств никаких, а жить надо. Кто-то надоумил хлопотать о пенсии. Инвалидом Ланской стал в четырнадцать лет. Предъяви нужные справки — и получишь хоть сколько-то на пропитание. Но не было нужных справок. Не с дерева брякнулся по детской шалости, не болезнь изувечила. Изувечили Никиту немцы. Не в гестапо, как чаще бывало. Изуверски калечили его в штабе саперного батальона.
60
Беженцы из Ленинградской области, мать и сын Ланские, как и тысячи им подобных, не смогли уйти от стремительно наступавших немецких войск, осели в оккупированном Полоцке. Зарегистрировались в управе, снимали угол. Мать, искусная портниха, обшивала немецких тыловых щеголей и, худо-бедно, добывала кусок хлеба. Кто-то из клиентов устроил Никиту истопником в штаб стоявшего на окраине города саперного батальона.
В тот период стал захаживать к Ланским сосед по дому Адам Терентьевич Кульчитский. Поначалу Никите казалось, что тот добивается расположения его молодой матери. Действительно, роль ухажера удавалась Кульчитскому. Но добивался он, учитывая клиентуру портнихи, совсем другого. Похоже, не добился. Мать была слишком напугана творящимся на земле. А вот с Никитой Адам Терентьевич сошелся быстро.
«Я хотел быть патриотом, — рассказывал Ланской подполковнику Шиленко, — то, что я делал, казалось пустяком. Передавал Адаму Терентьевичу, что видел в штабе и на территории батальона, что слышал от русских, которые служили немцам. Только и всего».
Однажды, непонятно чем взволнованный, Кульчитский сообщил Никите адрес какого-то «Беркута» и строго предупредил: «Беркут» — это на самый крайний случай. Мало ли что может случиться с ним, Кульчитский. Но и тогда к «Беркуту» только с таким, что покажется Никите очень и очень важным. Лишь после этого мальчик почувствовал, что поручения дяди Адама — не пустяк, имеют важное значение. Но данной ему явкой не пришлось воспользоваться. С дядей Адамом ничего не случалось, и они время от времени продолжали встречаться. Никита добросовестно пересказывал все, что видел и слышал в немецкой части.
События, о которых поведал Никита Федорович Ланской витебским чекистам, относились ко второй половине 1943 года. Первые месяцы мальчишка подметал двор, чистил конюшни, копал на чьем-то поле картошку для саперов. В должность истопника, как таковую, вступил в начале октября. Однажды, занимаясь печками в трех комнатах штаба, Никита заметил на столе отпечатанные на машинке бумаги, оставленные беспечным делопроизводителем. Разобраться в них, конечно, не мог. Правда, печатный латинский шрифт читал хорошо, но что за этим шрифтом — увы.