— На́што вам? Ничего интересного. Едно глупство.
В целом Наталья верно оценила свой альбом — ерунды там хватало. Заполнялся он, похоже, с Натальиных этак лет пятнадцати. Слюнявые стишки, картинки из журналов, афоризмы о любви, всякие приметы. Позабавил Ковалева наговор:
«Из-под правой ноги, из-под самой пятки, нужно вырвать клок травы и положить ее под матицу, приговаривая такое заклинание: «И как трава сия будет сохнуть во веки веков, так чтоб и он раб божий (назвать имя) по мне рабе божей (назвать имя) сохнул душой и телом и тридесятью суставами…»
Неизвестно почему, но Ковалев был убежден, что «след в альбоме», на который намекал подполковник Шиленко, — это фотография Мидюшко. В альбоме фотографии не было. На другое наткнулся Александр. И это другое называлось «экспромт». Фамилия Прохора Мидюшко под четверостишием написана четко.
Ого, он еще и поэт! Что же, интересно, сочинил будущий американский агент? А вот что:
«Пусть в любые неизведанные дали меня несет суровый, сложный век. Так жить хочу, чтобы потом сказали: «Да, был он человек!»
От экспромта у Саши Ковалева нижняя губа полезла на верхнюю. Ткнул пальцем, показал. Матусевичу. Тот прочитал. Привыкший к общению со всякими отбросами, довольно равнодушно прокомментировал:
— Что тут особливого? У нас один подонок из подонков, много раз судимый, не раз от политуры загибался, в сарцире КПЗ повесился. На стене нацарапал: «Жил Васька человеком и умирает человеком».
Наталья расширенными глазами уставилась на Матусевича. Ковалев спросил у нее:
— Наталья Сергеевна, а фотография Мидюшко не завалялась где-нибудь?
— Ад-дкуль? — пролепетала не пришедшая в себя Пудетская.
Тут Наталья не врала. Пристрастие к фотографированию было распространено среди карателей, но Мидюшко им не страдал. Мужик он был дальновидный.
Ковалев поднялся, чтобы распрощаться. Матусевич повернулся к Наталье:
— Нет фотографии Мидюшко — свою бы дала. Из тех, что Пискунов-Покровский делал.
Щеки, шея, уши Натальи полыхнули краской, в глазах появилось такое бешенство, что казалось: еще минута — и она исцарапает старшину до костей.
На улице, закуривая, Ковалев поинтересовался:
— Кто такой Пискунов-Покровский?
— Фотограф з базара. Подленьки старэча. Потому и верю ему, что — подленьки.
— Чему веришь?
— Что офицерье немецкое с голыми жа́нчинами фотографировал. В том числе и з Натальюшкой.
— И доказательства есть?
— Адкуль! Говорит, немцы негативы сразу атымали, а карточки-дубликатьы, яки оставались, з перепалоху зничтожил, когда советские войска в город вступили.
— Вот видишь.
— Вижу. А вы видели, як покраснела? На воре шапка горит… Мужика ее жалко. Уехали бы куда-нибудь, что ли. Хотць к чертям собачьим. Тут ей шила в мяшке не схаватць.
64
В общежитие, где остановился Ковалев, утром позвонил подполковник Шиленко:
— Александр Григорьевич, зайди в управление. Твоего звонка ждут в Свердловске.
Было не до завтрака. Сжевал черствую булку, запил, водой из-под крана — и к Шиленко.
Разговор с Николаем Борисовичем начался о деле:
— Завершил?
— Можно сказать — да.
— Можно сказать или да?
— Да.
— У нас тоже завершено. Экспертизы проведены. Люди из ИТЛ этапированы. Алтынов — в камере. Приедешь — принимай дело к своему производству.
Надо бы Орлову добавить: «И вести его будешь без меня, самостоятельно», но не стал добавлять — узнав причину, Ковалев может и ослушаться, не сделать того, что сейчас ему скажет.
Все ясно, надо расставаться с Белоруссией. И Ковалев поспешил заверить своего начальника:
— Выеду ближайшим поездом.
— Погоди, Саша, — придержал его Орлов, и разговор для Ковалева принял неожиданный оборот. — Сегодня к тебе зайдет замполит из той воинской части, в общежитии которой ты живешь. Звать его Иван Андреевич. Персонального самолета он тебе не предоставит, автомобиля тоже, но перебросить по воздуху к авиаторам, где захоронен твой брат, поможет. Навестить могилку, малость прийти в себя… Одним словом, даю тебе на это трое суток…
— Николай Борисович…
— Все, Саша. Держи пять, — отрезал подполковник Орлов и положил трубку.
Свердловск — Минск — Витебск.
1984—1985 гг.
Сергей Михалёв
«Легион» шестерых
