Окружение — это еще далеко не разгром. Руководимые стойкими военачальниками, советские войска наносили врагу огромные потери в живой силе и технике, начисто сокрушали замыслы, предусмотренные операцией «Тайфун». После победы над гитлеровской Германией Маршал Советского Союза А. М. Василевский отметит в своих мемуарах:
«Бессмертной славой покрыли себя войска, сражавшиеся в районе Вязьмы. Оказавшись в окружении, они своей упорной героической борьбой сковали до 28 вражеских дивизий. В тот необычайно тяжелый для нас момент их борьба в окружении имела исключительное значение, так как давала нашему командованию возможность, выиграв некоторое время, принять срочные меры по организации обороны на Можайском рубеже».
Время было выиграно. До середины октября на Можайский рубеж удалось дополнительно перебросить 14 стрелковых дивизий, 16 танковых бригад, более 40 артиллерийских полков и других частей. Сюда же срочно прибыли с Дальнего Востока три стрелковые и две танковые дивизии, а несколько позже в состав Западного фронта влилась и большая часть войск, вышедших из окружения.
Взбешенный провалом своей каннибальской мечты затопить Москву, Гитлер отстранил от должности главнокомандующего сухопутными войсками генерал-фельдмаршала Браухича, командующего группой армий «Центр» генерал-фельдмаршала фон Бока, командующего второй танковой армией генерала Гудериана и десятки других генералов.
К победе советских войск под Москвой был причастен и сержант 527-го отдельного противотанкового дивизиона Леня Смирнов. В тот период, когда он бил фашистов, Юра Новоселов лишь осваивал премудрости, заложенные в программу четвертого класса, и духом не ведал, что когда-то станет сотрудником органов государственной безопасности, что судьба сведет его с Леонидом Герасимовичем Смирновым и он, Юрий Новоселов, поможет этому человеку разрешить все свои сомнения, успокоить его измаявшуюся душу.
5
Попытка гитлеровцев столкнуть с насыпи железной дороги отчаянно дравшихся бойцов капитана Абалакова обошлась им дорого. На убранном и частично вспаханном под озимые поле стояли сейчас развороченные, воняющие жженым мазутом три немецких танка, а один, что возле стога соломы, был даже позорно целехонек. Застрял в измокшем черноземе, и немцы бросили его. Наводчик Рахманов предложил долбануть по танку из пушки. Дескать, уйдем, а фрицы отчистят его от грязи и снова на нас пустят. Но сержант Смирнов запретил.
— Уходить будем, соломой спалим, — объяснил он, — а пока он нам не мешает.
Справедливо рассудил сержант: снарядов оставалось сущая пустяковина.
Не смогли унести, оставили немцы и трупы. Различимых простым глазом можно насчитать более двух десятков.
Лишь дважды атаковали немцы противотанковый дивизион капитана Абалакова, зацепившийся за насыпь железной дороги Вязьма — Издешково, от третьего раза отказались. Богатые на боеприпасы, решил поберечь своих солдат и в течение трех часов долбили позиции капитана Абалакова из орудий и минометов. Теперь эти позиции напоминали поверхность Луны, лишь с той разницей, что на Луне нет изогнутых, дыбом торчащих рельсов, расшматованных пушек, расщепленных шпал. Расстреляли немцы несколько боезапасов и ушли, считая дело сделанным.
Как-то сиротливо стало без немцев. Такое состояние бывает у работящего, вдруг оставшегося без дела человека. Слоняется неприкаянно, не знает, чем заняться, к чему приложить руки. Нашелся бы кто, подбросил работенку!
А подбросить было некому. Спеленутый плащ-палаткой, зарыт в воронке капитан Абалаков. Собрали, похоронили в снарядных выворотнях и других убитых. Остался из комсостава лишь командир взвода с третьей батареи лейтенант Захаров, да и тот с рукой на перевязи. Сидит вон на станине, до сих пор не может войти в роль главного среди оставшихся в живых артиллеристов и прибившихся к ним стрелков из пехоты, не сообразит, какую подбросить работенку тридцати шести человекам с парой сорокапяток на их вооружении.
Еще при капитане Абалакове был приказ пробиваться из окружения мелкими группами, по командир не захотел дробить дивизион, сохранивший почти всю материальную часть, сутки держал немцев возле деревни Крапкино, пока те не сожгли ее до последнего бревнышка. После, намотав на пушечные колеса грязь пятнадцати километров, по собственной инициативе сцепился с какой-то гитлеровской частью, обстреляв из засады ее беспечно растянувшиеся по шоссе колонны.
Собрав личный состав, капитан Абалаков, неизвестно когда и как успевший побриться и соскрести грязь с длинной, до пят, шинели, сказал:
— Дорогие мои пушкари. Мы славно дрались. Давайте и дальше не просто выскребаться из окружения, а бить фашистскую нечисть во всю силу, какая у нас есть. Видите, сколько их положили? — махнул рукой в сторону дороги. — Положим еще больше. Я не обещаю вам орденов, у меня их нет, а туда, где они есть, можем и не дойти. Я обещаю вам больше — память народа о нас, память родных и близких, которых мы не посрамили и не посрамим. Если суждено умереть, умрем с чистой совестью…
То была его последняя речь. Настигнутый танками, дивизион займет оборону по насыпи железной дороги и будет держать и жечь танки, которые так нужны немцам для наступления на Москву.
После долгого сидения лейтенант Захаров все же нашел силы осознать свою роль в создавшейся обстановке. Спросил:
— Где старшина?
Живым и здоровым из старшин дивизиона оставался лишь старшина первой батареи Алтынов. Он кормил лошадей в прореженной осколками лесопосадке. Его окликнули. Подошел вялый, раскисший, как вот это жнивье с завязшим по брюхо немецким танком. Пригревавшее днем солнышко затянулось теперь набухшими, тяжело провисшими тучами, и они сыпали на землю большие холодные капли. Все говорило за то, что к ночи пойдет мокрый снег.
— Чего нос повесил, Алтынов? — подбодрил его лейтенант Захаров.
Старшина — человек в возрасте, тридцать, пожалуй, можно бы и по имени-отчеству, но он был из другой батареи, и Захаров знал только фамилию.
— Команду над группой принимаю на себя, тебя, старшина, назначаю своим заместителем. Сержанту Смирнову… Леня, подойди сюда! Слушай, Смирнов. Выбери пушку, которая поцелее, и — в упряжку. Упряжка у нас одна. Вторую пушку уничтожь. Будем, как приказал капитан Абалаков, бить немецких гадов и пробиваться к своим. Задача ясна?
Алтынов пожал плечами, смахнул рукавом дождевые натеки с лица. Похоже, задача ему ясна.
Ничего не было ясного для Алтынова — сплошной туман. Да разве такое скажешь этим… Герои, черт бы их побрал. Пушку им поцелее… У пушки ствол — карандаш толще, снарядов горстка — одному по карманам рассовать можно. Себя не жалко, людей бы пожалели. Шпалы, кубики в петлицах, а мозги — куриные. Что они с такой пушчонкой навоюют, когда кругом несметная силища! Выпустят кишки и на эту же сорокапятку сушить развесят…
Сержант Смирнов произнес тоскливо:
— Жалко ломать пушку.
— Мне тоже, — недовольно буркнул лейтенант. — Что дальше?
— А ничего, — рассердился Смирнов и стал отцеплять лом с орудийной станины. — Пойду кухочить. Фхицевский танк тоже надо сжечь к хенам собачьим.
Леня Смирнов самую малость картавил. Не всегда, но нет-нет да и проскальзывала вместо «р» эта проклятая — не поймешь — «х» или «г». Девчонкам в школе нравилось, говорили, что у Смирнова парижский прононс. «Пахижский пхононс…» Будто только что из Франции возвратились. Сами, поди, дальше Шарташа и не бывали нигде. «Кхасотки замохские, дуры свехдловские…»
Ночной переход был таким, что и недругу не пожелаешь. Но до костей пропитанные сыростью, все же шли и шли через промозглую темень. Старшина Алтынов и сержант Смирнов шагали рядом с орудийным передком, время от времени помогая истощенным конягам вытягивать застревавшую в колдобинах пушку.
Остановились на перекур. Утомленный, расслабленный черными мыслями, Алтынов, будто размышляя сам с собой, тяжело помотал головой.
— Ну как все это получилось, как?
— Как, как… Закакал! — хмуро отозвался сержант. Грудастый, большеголовый, дотянулся до верхушки березки, раздраженно ломанул ее. — Какой-нибудь генехал прохлопал ушами, вот тебе и как…