Алтынову что-то поглянулось в ответе, сказал доверительно:
— Им что, генералам. На самолетах, наверно, удрали. Да если и к немцам попадут, все равно кофе пить со сладкими сухариками будут.
— Ты, стахшина, говори, да не заговаривайся, — рассердился Смирнов.
— Чего заговариваться. Жить-то всем охота. — Настороженно-внимательно приглядываясь к Смирнову, добавил с опаской: — Надо и нам вот… Повинную-то меч не сечет.
— Что?! Что ты сказал?! Повтохи, может, я ослышался? — распаляясь, Смирнов поднес к ноздрястому носу старшины увесистый кулак. — Вхежу по сопатке — все тридцать два вылетят.
Рассыпая из закрутки махорку, Алтынов трусливо отступил на шаг.
— Очумел… Сам же про генерала всякое… Шуток не понимаешь, что ли, — бунчал он, косясь на побелевший в косточках кулак сержанта. Саданет такой кувалдой, не только зубов не останется, но и места, куда железные вставлять.
Шел мрачно, дышал по-коровьи. Ну их всех в дыру. Немцы, поди, Москву взяли. Говорили же в рупор. Какой им резон понапрасну хвастать. Взяли — и наплевать. Мне она как собаке пятая нога. Других городов сколь хошь. Немцы дальше не пойдут, а нам хватит того, что останется. Чего понапрасну кровь лить. Ге-ро-и-и… Капитан этот, Абалаков… Вон сколь людей загубил и сам теперь в яме. Хоронили — носами шмыгали. Экая жалость! Бросить надо было волкам на съедение за его геройство.
Память народа о нас… Мертвому какой прок от памяти, а живым от людской смерти — одни несчастья. Вот и шевелил бы куриными мозгами, а не шпалой в петлице, что лучше: помереть или живым остаться… Смирнов, сопляк картавый… Начитался книжек про Корчагина, про Пашку нашего из Герасимовки… Вот наподдают нам, охламонам русским, ума-то, может, чуточку и прибавится, перестанем в колхозы да сельсоветы играть, прославлять Пашек Морозовых… А черт с ними, сельсоветами, и от них польза бывает.
После смерти отца Мишка с Ванькой пятистенок, домашность да скотину делить было вздумали, а он взял да привел невесту из Билькино — вдову с тремя ребятишками и старше его лет на двенадцать. Самому-то только намедни восемнадцать исполнилось. Сельсоветские, ясное дело, растаяли от благородства. Ему и отошло все подворье со скотиной, ни одного куренка не дал братьям. Обманутой вдовице с ее сопливыми насыпал мешок зерна и отправил на прежнее место — в Билькино. Свадьбу справил с молодой Настасьей. Мужичков стал приглядывать, которые в нужду впали, — себе в батраки метил.
Но не исполнилось желаемое: в том же двадцать девятом колхозы стали создавать. Вот это уж зря… А так, в общем-то, сельсоветы — ничего, жить можно. Только бы на войне уцелеть. А как уцелеешь в этакой заварухе? Может, к немцам переметнуться? Жизнь обещают сохранить, работу дадут…
Смирнов и духом не ведал, что́ бродит в рыжей башке старшины. Ему и тех слов хватило, никак от них, прилипших, не мог отделаться, гадал всю дорогу: что он за человек, старшина этот? Ишь какие шуточки выкидывает! Да за такие шуточки…
Уставшие до предела вышли к какой-то деревне. Вылезать на открытое место поостереглись. Лежали, ждали рассвета. И дождались! В кустах, где оставались заморенные лошади и пушка с зарядным ящиком, раздался испуганный храп, яростный стук копыт по дощатому передку. Зверь, что ли, какой напугал? Казавшаяся сонной, деревня мгновенно превратилась в немецкий военный лагерь. И не деревня это, по всем признакам городишко какой-то. Вон одна церковь, вторая…
О том, чтобы уйти, не ввязываясь в неравный бой, нечего было и думать. Выискивая остервеневшим взглядом виновника шума, лейтенант Захаров негромко, но грозно распорядился:
— К бою!
Смирнов и наводчик Рахманов стали выкатывать сорокапятку на опушку леса. Из всполошившегося селения сыпанули продолжительные пулеметные очереди, заперхали, заквакали ротные минометы. Сделав крутую дугу, мины, не достигая земли, с оглушительным треском рвались в гущине крон, осыпая окруженцев рваным металлом, хвоей и сучьями. Залегшие бойцы по команде Захарова сделали из винтовок несколько залпов.
Грязно поминая бога, суматошились возле орудия Смирнов с номерными и помогающий им старшина Алтынов. Что-то случилось с затвором. Может, о дерево ударило и заклинило, может, песком забило.
Несколько мин разорвалось неподалеку от расчета. С мертво распятым ртом опрокинулся через станину наводчик Рахманов, взвыв, схватился за грудь и опустился на землю старшина Алтынов. Потеряв пилотку, путаясь в фалдах шинели, к Алтынову кинулся малость подрастерявшийся лейтенант, хотел здоровой рукой перевернуть его на спину.
— Не надо, не надо, лейтенант, — затрудненно проговорил тот. — Конец мне. Уводи людей… Пулемет оставь, прикрою… Мне так и так…
У лейтенанта Захарова играли скулы, горели глаза от лихорадочно прыгающих мыслей. Одна жестокая, но единственно верная мысль пересиливала: прав Алтынов, надо оставить его в заслоне.
Лейтенант побежал к лежащему неподалеку красноармейцу, забрал у него «дегтярева». Но передать пулемет старшине Захаров не успел, пулемет перехватил сержант Смирнов.
— Ты что? — не понял лейтенант.
Будто в чем-то виноватый перед Алтыновым, Смирнов мрачно выдавил:
— Не сможет он. Я останусь. Уходите.
Сняв с заросшего пегой щетиной пулеметчика противогазную сумку с запасными дисками, цепляясь сошками пулемета за путаницу травы, Смирнов пополз к бугорку, за которым недвижно лежал старшина. Жизнь, похоже, покидала его.
— Ребята… — лейтенант хотел сказать что-то, но в горьком отчаянии махнул рукой и стал распоряжаться отходом. Смирнов крикнул вслед:
— Лейтенант, я догоню вас! Понял? Вот поддам им — и догоню!
Прекратив минометный обстрел, немцы высыпали на поле. Вязкая почва не давала хода. Изгибистая людская цепь, напропалую отмахиваясь автоматным огнем, шла тяжело, настороженно и, встреченная удачными очередями Смирнова, сразу же повернула обратно, истаяла за домами околицы. Смирнов стал торопливо высвобождать из сумки запасной диск. Алтынов шевельнулся, открыл обращенный к сержанту глаз. Или показалось, что открыл? Нет, не показалось. Смирнов спросил его:
— Тяжко, стахшина?
Не ответил или не успел ответить — серия мин легла вдоль опушки, а тут еще крупнокалиберный застучал. Смирнов вжался в землю и упустил момент, когда Алтынов резким броском откатился от него, вскочил на ноги и, мотаясь в беге туда-сюда, мгновенно скрылся в ложбине.
Вот ты какой раненый! Ну, гад… Не-е-ет, не шутил он, сучье вымя.
Сержант переместил ствол пулемета. Пусть только высунется рыжая сволочь, весь диск всажу!
Отвлекли немцы. Готовясь к новой атаке, затеяли какую-то перестройку, перебегали от дома к дому, гавкали свои команды. Те, что лежали на огородах, стали отползать.
Увидел старшину уже в правой оконечности поля с хворостиной, на которой болталась заношенная портянка. Алтынов бежал босиком, придерживая хромовую обувку под локтем. Смирнов задыхался от злобы на себя. Распустил нюни: ах-ах, поранили несчастного…
Ну держись, гад! Крепче вжал приклад в плечо, выделил и ударил короткой очередью. Алтынов споткнулся, но не упал. Припадая на ногу, продолжал кособоко бежать и размахивать предательским флагом.
Второй очереди Смирнов не смог сделать. За спиной раздался шершавый издевательский смех. Сержант мгновенно обернулся, успел увидеть скалящегося немца и желтый высверк пламени на дульце автомата.
Хлюпающие удары по мокрой шинели тотчас бросили Смирнова в небытие.
6
Юрий Новоселов не прикасался к делу Алтынова до конца рабочего дня — занимался тем, что начал с утра. Собственно, когда он наступает, этот конец рабочего дня? По истечении восьми часов с момента прихода в управление? Так-то оно так, да не совсем. Ни армейскую, ни их работу в четко очерченные рамки трудового законодательства не уложишь.
Делом Алтынова, хочешь того или нет, Юрию Новоселову надо заниматься вечером. Только вот Татьяну предупредить. Но как? Каждый раз Юрий искал для разговора с Таней что-то особенное, непохожее на кино, не находил и, злясь на себя, снимал трубку, надеясь — это особенное найдет Таня. Вот и сейчас. Вместо «алле» или «слушаю» донеслось из квартиры: