— Все. Побережье, реку Чорох, границу…
— Ну а шпионские сведения откуда? Со страницы четыреста шестьдесят первой? Из третьего тома? Так? Почему не дословно списывал? Для пущего веса подредактировал? Зачем же торф пропустил. Я почему-то не сомневаюсь, что и торф в военном деле совсем не лишний. «Стратегическое значение… крупное значение в военном отношении… на вооружение Советской Армии…» — с едкой иронией цитировал Новоселов. — Сомов, нет этих слов в энциклопедическом словаре. Соображаешь, какой чепухой занимаешься?
Нарушитель границы раскаянно молчал, разглядывая спортивные тапочки без шнурков, выданные, вероятно, тюремной администрацией.
— Для кого предназначались эти «разведданные»? Для турок или американцев? Может, Прохора Савватеевича Мидюшко хотел надуть? Кстати, кто он такой? Что ты о нем знаешь?
Сомов подтянул правое плечо к щеке, невинно вытаращил глаза.
— Андрон сказал, что Мидюшко — агент американской разведки и поможет связаться с посольством.
— Откуда Алтынов знает Мидюшко?
— Говорил — в плену вместе были.
— А про то, что агент?
— Я не спрашивал.
— Как они жили в плену, чем занимались? Об этом Алтынов рассказывал?
Начитанность Сомова нет-нет да проявлялась в разговоре. Без обдуманного намерения соленые полублатные словечки перемежались чересчур правильными книжными фразами.
— Эта сторона жизни Андрона интересовала многих, но к себе в душу он никого не пускал. Пошлет подальше — и точка, — Сомов поглядел на Новоселова, смешливо пошевелил носом. — Это он посоветовал из какой-нибудь книжки списать. Чтобы не с пустыми руками туда. Говорил: сидят за кордоном, не знают ни черта, слопают твою баланду да еще долларов дадут… Понимаю теперь — глупость, а тогда почему-то верилось. Вот и стал в Батуми искать библиотеку.
— Петр, — добродушно спросил Новоселов, — о том, что ты дурак, Алтынов случайно не говорил?
— Говорил, — не обиделся Сомов.
— И ты не поверил?
— Я сказал, что он сам — дурак.
— Эк ты его лихо срезал, — усмехнулся Новоселов. — И как он на это?
— Кулаком в зубы.
— Часто от него попадало?
— Было дело.
— За что?
— Падло он. Зверь. Нашепчет мне всякого, потом избивает.
— О чем он нашептывал?
— Не то чтобы нашептывал… Какой бы он там ни был, человек все же. Болело что-то внутри. На нарах места рядом. Когда меж нас перемирие, он и начинает свою боль лечить. То не так, другое не по нему. Про Советскую власть, про лагерное начальство… На другой день спохватится — и на меня, зло вымещать. Зачем, говорит, в оперчасть таскался? Сексотничаешь? На хрена он мне сперся — стучать на него. Я в оперчасть полы мыть ходил… Знаете, мне иногда приходила мысль, что Алтынов не в плену был, а палачом у немцев. Как-то до того довел, что я взял и высказал свое соображение. После две недели в санчасти отлеживался.
— Такой здоровый парень. Неужели не мог постоять за себя?
— Пытался. Где там…
— Алтынов часто вспоминал Мидюшко?
— Не сказал бы, но если называл его — зубами скорготал. Он и меня-то бил, мечтая, что Мидюшко бьет. Страшно ненавидел.
— Ты не задумывался над странностью в поведении Алтынова? Ведь он, желая за какую-то обиду отомстить Мидюшко, мог о нем и сообщить куда следует. Вот, мол, живет в Трабзоне американский агент, предатель Родины… А он не говорил, оберегал его. Мог бы без горчицы слопать Мидюшко, но дает его адрес, посылает привет. В чем тут дело?
— Мама его знает. Все они у немцев одним дерьмом мазаны. Но вообще-то казалось иногда, что Андрон искрение хочет помочь мне. Молодой, говорит, грамотный, не то что я, и в чужой стране устроишься, проживешь. Только, говорит, к американцам в разведку идти — пустой номер: пожуют и выплюнут. О том, что для своих стараюсь, умалчивал от Андрона.
— А если эта искренность притворна? Просто-напросто хотел еще большую пакость сотворить? Допустим, чтобы ты снова за решеткой оказался. Могло быть у него такое желание?
— Зачем ему?
— По той же причине, по какой избивал тебя. Из ненависти к людям.
— Конечно, люди ему… Он, по-моему, себя-то не любил.
— Вот что я, Петя, думаю. Алтынов не сомневался, что ты со своими глупостями обязательно засыплешься на границе. А там — суд, снова лагерь. Вероятно, и другое думал: удачно минуешь пограничников, придешь в Трабзон, а там никакого Мидюшко. Откуда Алтынову знать, что товарищ по плену именно там? Ведь десять лет в заключении. И ты попадешь в такое положение, хуже которого и не придумаешь. Предположим третье: ты встречаешься с Прохором, во что крайне не верится, передаешь ему привет от Алтына, вручаешь секретные материалы… из энциклопедии. Он же сразу поймет, чья проделка. Если Мидюшко на самом деле сотрудничает с американской разведкой, — о секретности таких людей ты знаешь из книжек, — ему не остается ничего другого, как убрать Сомова.
— А что… и это могло быть. Как-то не подумал об этом.
— Ты о многом не думал, Петя Сомов.
17
С аджарским чекистом Юрий Новоселов съездил к его бабусе, которая жила «у самого синего моря», но не на окраине аджарской столицы, а между Батуми и Махинджаури. Решение послушаться Павла Никифоровича и отправить сюда Татьяну с Алешкой принял мгновенно. Было бы жестоко по отношению к жене и сыну лишить их отдыха в таком райском уголке.
Прощаясь с морем, искупался и, сидя в машине, всю обратную дорогу думал о Сомове, перебирал, как четки, всю его жизнь день за днем. Вроде бы всякого повидал, а все молочными зубами мается.
Уголовный кодекс Грузинской ССР как минимум три года Сомову гарантирует. Не выдержит парень повторного срока, свихнется окончательно. Отравленная фантазерством, оторванная от реального мира душа не перестанет тянуться к романтике. А какая романтика за колючей проволокой? Всех ближе и до которой легко дотянуться — романтика воровская. Общество не только потеряет человека, но и приобретет в его лице еще одного врага… Как его вызволить? В армию бы. Возраст призывной… Там он скорее найдет себя… И романтика по душе придется.
До рейса в Свердловск Новоселов выбрал время и сочинил нечто вроде ходатайства, чтобы оставить его для председателя Верховного суда республики.
Написал то, что позже покажет своему начальнику Павлу Никифоровичу Дальнову.
Написал, запечатал в конверт, но так никому и не передал этот пакет. С председателем Верховного суда республики, которого воображение, бог весть почему, рисовало седобородым старцем, Новоселов, оказывается, не раз встречался в столовой обкома партии. Теперь, знакомясь, подивился — одногодок его. Ну, может, и старше на год-два, но — не больше. Внешностью чем-то напоминал председателя Нижнетагильского городского суда Андрея Жерковского, однокашника Новоселова по юридическому, и дивиться вроде бы нечему. В объеме подведомственных дел этих должностных лиц, если принять во внимание одинаковость населения Тагила и Аджарии, особой разницы не просматривалось. Мысленно выстроенная дистанция между председателем суда республики и рядовым оперуполномоченным предельно укоротилась, и Новоселов с товарищеской откровенностью высказал ему свои сомнения и тревогу относительно Петра Сомова. Только вот председатель не захотел этого сближения. Неодобрительно, с видом патриарха покачал головой:
— Что-то вы…
Казалось, добавит к этому: «…молодой человек». Не добавил, но попрощался, кажется, холодновато.
18
Не успела замолкнуть первая трель телефонного звонка, как рука Павла Никифоровича Дальнова ухватила трубку. Чего тут больше было — профессиональной привычки или желания не потревожить домашних — сказать трудно. Во всяком случае, в трубку произнес негромко:
— Слушаю вас.
— Павел? Извини, что так поздно.
Дальнов узнал голос Николая Борисовича Орлова, поглядел из-под очков на светящийся циферблат наручных часов, лежащих на тумбочке. Не так уж поздно — едва перевалило за одиннадцать. Отодвинул газеты, которые просматривал, сказал:
— Извиняю и слушаю.