20
Одной из главных забот Белоруссии в те годы была забота о детях. Вот и эта школа, окруженная молодыми липами, построена в Гомеле лишь три года назад. Нынче ей предстоял «асвяжаючи ремонт». Старшеклассники, не разъехавшиеся на каникулы по селам и вёскам, выносили парты из помещения, громоздили их под навесом. Целыми днями пропадал здесь и муж Галины Кронидовны — военрук Леонид Герасимович Смирнов. Галина Кронидовна спросила о нем у девчонок.
— В спортзале, видать, зачынився, — хитренько скосила глазки одна из них.
Нужда заставляла спешить со стройками. Эта спешка не обошла и школу — спортзал в проекте не был предусмотрен. Под него отвели классную комнату, где вместо парт теперь стояли обитый кожзаменителем «конь» с растопыренными ногами, скрипучие брусья и притянутый растяжками к полу турник. В углу, образованном двумя глухими стенами, был еще дощатый настил со стопкой разномастных металлических кругляков и самим снарядом, который с помощью этих кругляков утяжелялся или уменьшался в весе.
Военрук Смирнов едва не каждый день приходит сюда побаловаться со штангой, поднакачать мышцы. Крупноголовый, плечистый, с боксерскими кулаками, он выглядел внушительно. Но внешность обманчива иногда. Тяжело израненный на войне, Леонид Герасимович не блистал особыми спортивными успехами. Семиклассники — дети, рожденные перед войной и не умершие в оккупации, — даже они поднимали тяжести более солидные, чем военрук. Опасаясь их максималистских суждений, Смирнов свои занятия проводил тайком. Но разве можно что-то удержать в секрете от мальчишек и девчонок! Все знали («зачынився») и, заботясь об учительском авторитете, тоже хранили эту тайну.
Десять лет минуло после войны, а латаные, застиранные гимнастерки все еще исправно служили фронтовикам. У Леонида Герасимовича был, правда, очень даже приличный бостоновый костюм, выкрутились с Галиной Кронидовной на хлебе с квасом, купили, но такая роскошь — не для каждого дня. Смирнов натянул свою диагоналевую с отложным воротником, опоясался командирским ремнем и направился к двери. В это время в нее требовательно постучали.
— Войдите, — откликнулся он на стук, но дверь была заперта, как всегда, стулом — ножкой в скобку. Леонид Герасимович высвободил этот необычный и надежный запор. Вошла Галина Кронидовна.
…Бог мой, девять лет как Галя — его жена, а все не верится. И в мыслях не допускал, что на него может свалиться такое счастье. Галя Ларина заканчивала институт на Урале — Свердловский педагогический. Он, после демобилизации, на каких-то курсах-скороспелках при этом институте набирался учительских навыков. Невест — уйма. Даже для таких, как он, израненных и далеко не студенческого возраста. Сделай руку крендельком — любая подхватит. Не давал повода подхватить — одна Галя на уме. А Галя Ларина, казалось Смирнову, вроде и не смотрела на него никогда, а она смотрела. Смотрела издали, с гнетущей ревностью к его окружению из простецки смелых студенток.
Долго укрощала, обуздывала себя Галя, но совладать с накатившей любовью не смогла. Перешагнув через девичью застенчивость, первой сделала шаг навстречу.
В тот день они допоздна бродили по Свердловску и к полуночи пришли к убеждению, что счастливы и медлить со свадьбой у них нет никаких оснований.
Утром после свадьбы, поглаживая поросшую волосами грудь мужа, притрагиваясь пальчиками к шрамам, Галя сдавленным от любви и жалости голосом спросила:
— Это немцы тебя?
— Немец. Пять штук. Насквозь. Если бы не Мама-Сима, не видеть бы мне белого света, пхишлось бы тебе замуж за другого выходить.
Галя смотрела на коричнево-синеватые бугристые шрамы и, представляя, как, ударив в спину, отсюда выскакивали не успевшие остыть пули, стала быстро-быстро целовать эти бугорки, смачивая их слезами. Успокаиваясь, спросила:
— Когда в партизанах был, тогда?
— Нет, под Вязьмой еще. В сохок первом. В пахтизаны я потом, когда Мама-Сима на ноги меня поставила.
Многим выпускникам 1946 года, вернее, выпускницам, поскольку девчата в институте из-за войны составляли абсолютное большинство, предложили поехать в пострадавшие от захватчиков районы. Леонида Герасимовича тянуло в края, где партизанил. Он сказал Гале:
— Просись в Белоруссию, а я с тобой на правах мужа.
Здесь, в Гомеле, у них родилась дочь.
— Назовем Таней, — предложил Леонид, — и оставим ей твою фамилию. Будет Татьяна Ларина. Здохово?
Галя, хотя и моложе супруга, была дальновиднее его. Тотчас возразила:
— Ни в коем случае! Ты только представь нашу девочку в обществе языкастых школьников! Татьяна Ларина… Кошмар!
Девочку назвали Мариной и, разумеется, Смирновой — но отцу.
…Вошла Галина Кронидовна.
Милый, немножко испуганный взгляд. Чем встревожена? Леонид Герасимович увидел протянутую к нему руку с конвертом.
— Я из дома. Вот. Извини, прочитала. Увидела адрес… Понимаешь, из города, где ты… От школьников. Ты только не волнуйся. Хорошо? Из Вязьмы. Ужасное письмо. Да что я говорю! Ничего ужасного, но ты все равно не волнуйся… Даже к лучшему — будешь все знать… Боже, какое ужасное письмо…
Выносить и дальше путаницу из трагических восклицаний не было сил. Леонид Герасимович отбросил стул, который все еще держал в руках, выхватил у жены аккуратно вскрытый конверт, подошел к окну. Тетрадный лист в косую линейку исписан старательным ученическим почерком.
«Дорогой Леонид Герасимович! Из областной газеты «Рабочий путь» мы узнали о героизме, проявленном воинами Уральской дивизии на нашей смоленской земле, об отважных воинах сержанте Смирнове и старшине Алтынове. Автор заметки майор запаса Захаров ответил нам, что не знает имен погибших героев, не знает адреса их родных. Через Архив Министерства обороны мы разыскали ваших родных и узнали, что вы живы и живете сейчас в Гомеле. О товарище Алтынове в архивах ничего нет…»
Галина Кронидовна следила, как лицо мужа становится гипсово-белым. Прислонилась к нему, успокаивающе приобняла.
«…Вы были рядом с тов. Алтыновым, вместе сдерживала атаку ненавистных фашистов. Напишите о своем геройском подвиге, а также об отважном воине Алтынове. Если он жив, сообщите адрес, а если погиб, то расскажите о его геройской смерти. Нам надо для музея, для ребят, за счастливую жизнь которых вы проливали кровь и умирали…»
Галина Кронидовна в подробностях знала о боях в окружении, о том, чем кончилось сражение возле райцентра. Не выдержала, снова проговорила:
— Какое ужасное письмо…
«…Мы будем ходатайствовать о присвоении двум лучшим пионерским дружинам имени Смирнова и имени Алтынова. Напишите подробнее о себе и о товарище Алтынове, и если знаете адрес, то мы будем переписываться с его родными и учениками школы, где он учился…»
Исказилось, посуровело лицо Леонида Герасимовича, всей грудью, будто после глубокого погружения, резко вздохнул, врастяжку, через нервный изгиб губ процедил:
— Если бы я знал его адрес…
— Думаешь, жив?
— Такие у немцев выживали… Что же делать, Галка?! Ты пхедставляешь, какая чудовищная неспхаведливость!
— Надо Захарову написать.
— А он что, опровержение даст? Написал честно, что знает, что помнит… Жив, жив лейтенант. Вывел, значит, ребят из окхужения, воевал, до майора дохос…
— Съезди к нему.
— Съезди… На какие шиши?
— Займем. В первый раз, что ли. Поезжай, не так уж далеко. Что-нибудь вместе придумаете.
— Надо еще узнать, куда ехать.
— Газета смоленская. В Смоленск, значит.
— Захаров писал туда, где воевал. Жить можно и на Чукотке.
— Телеграмму в редакцию или позвонить.
— Голова опухла. Вдхук у Алтынова такая газета есть.
— Боже мой, Ленечка. Ну что ты на самом деле… Заладил: Алтынов, Алтынов… Может, его на свете-то нет.
— За портянку на палке и мехтвому не пхощу… Вдумайся, Галка: пхедательский шаг пятнадцать лет назад, а гнусь от него и сейчас — рядом… Пионерская дружина имени Алтынова… Подумать только!
21
Освободившаяся от снега земля подсыхала. На пригретых солнцем песчаных горбах скудной смоленской земли пробивались робкие стрелки зелени. Деревушку, в которой размещались некоторые отделы штаба 4-й ударной армии, ожесточенные зимние бои прихватили не очень. Избы, беспорядочно разбросанные по берегам мелководной, заросшей осокой речушки, оставались целыми. Лишь за деревней лежали черные кучи сгоревших скирд и торчали обугленные остовы скотных сараев.