— Ауфштеен, шмуциг швайн!
Грязная свинья… Не превосходство победителя, не арийское высокомерие породили эти слова. В них прозвучала обыкновенная человеческая гадливость. Будто клеймо выжег. «Не убил — и на том спасибо. Брань на вороту не виснет», — вытравливал Егоров припечатанное. Но тавро держалось в памяти, вызывая стыд и отвращение к себе.
Тяжело думалось, до головной боли… Нет, не свинья ты, Егоров, хуже. Свинья не в состоянии собрать на себя столько грязи, сколько собрал ты. Отмоешься ли?
Не раз подумывал переметнуться к партизанам. Не хватало духу. Когда в батальоне расстреляли нескольких таких смельчаков, решимость пропала вовсе. После разгрома немцев под Курском и сдачи ими Орла и Белгорода опять было навострил лапти, да Алтынов помешал. Не угодил ему чем-то немощный старик Матвеич. Ротный велел отвести его за деревню. И опять Егоров искал себе оправдание. Видит бог, не хотел убивать. Отпустил бы. Сам виноват, старый хрыч, кинулся с костылем…
Совсем было перестал думать о партизанах, но недавно опять накатило. Лежит за пазухой бумажка, обжигает кожу. Не от руки, не карандашом написана — в типографии отпечатана. И подпись солидная — Витебский обком КП(б)Б…
Алтынов отправился пьянствовать к начальнику штаба, вернется нескоро, а вернется — спать завалится. Взять его буланого жеребца, а там только и видели Егорова…
Алтынов, беспомощно сидевший над отчетом о боевых действиях роты, распорядился сочинить что-нибудь. Сочинил бы Егоров, да не то сейчас на уме. Глядел в окно, ждал, когда уедет с Дубенем его постылое, безграмотное благородие. Обождав для верности полчаса, извлек листовку. Три дня таскает ее, не раз читал. Может, подтолкнет, придаст смелости.
Волглая, слиплась от пота. Развернул, расправил.
«Казакам и солдатам сформированных немцами частей.
Обманами и угрозами немецко-фашистские захватчики завлекли вас в свои сети… Мы говорим вам прямо и открыто: находясь в рядах воинских частей, служащих немцам, вы делаете большое преступление перед Родиной… Однако вы можете получить от Советской власти прощение и восстановить честь патриотов нашей Родины себе и своим семьям, если немедленно уйдете от немцев и будете честно служить своему народу… Благоразумно поступили товарищи из 825-го батальона, сформированного немцами из военнопленных. Они, перебив гитлеровцев, установили связь с партизанами, и все 1016 человек со всем своим вооружением — 680 винтовками, 130 автоматами, 24 пулеметами, 8 минометами и 6 орудиями — перешли на сторону партизан и вместе с ними беспощадно громят проклятых гитлеровцев. Не верьте фашистским брехунам о том, что партизаны и Красная Армия расстреливают всех, кто перешел на их сторону.
Партизаны и Красная Армия примут вас и сохранят вам жизнь, и вы вместе с ними, как равные, будете бороться против общего врага».
Сохранят вам жизнь… Будете бороться… Егоров — не армейский первогодок, в кадровой служил. В печенках сидела Военная присяга, понимал, кому могут, а кому не могут сохранить жизнь. Но и наврать с три короба можно. Ну, был в карателях. В боях, скажу, не участвовал. Лошадь ротного чистил, сапоги ему, паразиту, ваксил, Жратву готовил… О Матвеиче никто не знает, в батальоне все на Алтынова думают. У него наган из кобуры легко вынимается… Поусердствовать, угодить партизанским начальникам… Получить справку, с нею — в другой отряд… Придумает что-нибудь…
Стал рыться в канцелярских бумагах. Но какие в роте секретные приказы! В штаб батальона бы пробраться, там спереть… Черта с два проберешься. Охранники, как один, на Дубеня похожи. Правда, он, Егоров, возле господ отирался, кое-что может рассказать партизанам. Какая и в какой деревне рота стоит — знает. Количество сабель… Сказал тоже — сабель. Если из десятка хоть у одного есть шашка — уже хорошо. Да и те едва ли владеть умеют ими. Больше для форса носят. Вот курам головы отсекать умеют — это да.
Ничего не скроет, как на духу выложит…
Егоров долго слонялся возле дома, вспоминал, кто сегодня дозорными на дорогах, придумывал, что сказать им. С дозорными, пожалуй, обойдется. Только бы алтыновского жеребца увести. Скажу — перековать надо, и уведу. Можно и на своей кобылке, да на ней далеко не ускачешь. На ней только воду возить.
Мучившие Егорова сомнения разрешились неожиданно хорошо. Разрешились благодаря Нилу Дубеню.
— Слышал, что в Бетской красные натворили? — спросил Нил.
Егоров знал о ночном нападении партизан на пятую роту, но на вопрос Нила отрицательно помотал головой.
— Четырех казаков ухлопали, а твоего дружка Зинкина в лес «языком» утащили.
Утащили и утащили, эка беда. И в дружках Зинкин никогда не был. Только и всего, что с Дона. Но Егоров всполошился, как по нотам разыграл ушибленного горем приятеля.
— Возьму верховую ротного. Смотаюсь, разузнаю, как и что.
— Смотри, сам по дороге не влопайся, — напутствовал Дубень.
Об исчезновении Егорова заговорили только на другой день. Нарочный, посланный Алтыновым в Бетскую, вернулся с дурным известием: Сережка Егоров в пятую роту не приезжал. Что махнул к партизанам — такого не думали. Сережка, к партизанам? Да его враз за это самое место повесят. Как пить дать, на засаду наскочил, где-нибудь дохлым лежит под валежником или тины в болоте нахлебался. На буланом жеребце теперь, поди, партизан гарцует.
55
Перешагнув порог, Подхалюзин на мгновение замер, оглядывая суетливо бегающими глазами сидящего за столом бритого, коренастого и сурового лицом человека. Чувствительный нажим в спину заставил сделать следующий шаг и освободить проход конвоиру. Хотя глаз и наметанный, за такое короткое время сделать какие-либо выводы в отношении следователя Подхалюзин не смог и нагловато поспешил устроиться на предназначенном для таких, как он, табурете. Гладкая голова Орлова враз склонилась к плечу, и прищуренный глаз будто пронзил Подхалюзина. Он вскочил и, привычно бросив руки за поясницу, вытянулся во весь рост.
— Садитесь, — строго сказал Орлов.
Подхалюзину послышалось: «А теперь — садитесь», хотя первые слова не произносились. Вывод созрел сам собой: «С таким мочалку не пожуешь». Когда сел, пригляделся — пальцы следователя никотином не прокопчены, портсигара на столе нет, — подоспел второй вывод: «И папироски не даст». Но это уже — от неприязни. Ишь, набычился гололобый… С Енисея — ажник на Урал Николая Силантьевича… Зачем? Что сейчас спросит?
Худо спалось на нарах «вагонзака», всю дорогу маялся этим вопросом. Ну как спросит про…
«Господь, избавь! Пайку не пожалею…»
Орлов не спешил спрашивать — изучал Николая Силантьевича, как и он его, Орлова. Полста годов топчет землю диверсант-парашютист, десять из них — за колючей проволокой, а все как гриб-боровик. Может, в середке трухлявый? Нервы, эти уж явно не в порядке. Напряжены мучительно, того и гляди лопнут. Злится, гадает… Не лопнули, уцелели нервы. И потому лишь, что Орлов не про ЭТО спросил:
— Подхалюзин, вы не забыли власовскую диверсионную школу? Так называемую «зондеркоманду»? Расскажите о ней все, что помните.
«Внял господь просьбе…»
Подхалюзин, давясь согласными, рассказывал подробно и долго.
Орлов ни разу не перебил. Фамилии курсантов и преподавателей, которые не забылись, совпадали с теми, какие называл когда-то Подхалюзин следователю «Смерша», какие перечислял в 1945 году Андрон Алтынов.
Подхалюзин упомянул Алтынова. Может, и о нем спросить? Или перескажет то, что десять лет назад говорил? Орлов подумал так и решил: пускай. Вдруг да что-то новое всплывет.
Нет, ничего нового не всплыло, если не считать, что подлость с теплицкими подпольщиками совершена по заданию немцев и только одним Алтыновым. Подхалюзин, дескать, тут ни при чем. Но это не новость. Себя выгораживать — старо, как мир.
И в этом случае Орлов не стал поправлять. Всему свое время. Придет оно и для присланных из Чехии показаний, о существовании которых Подхалюзину ничего не известно.