И последнее преступление Алтынова — убийство жителя Красноярска Сторожева в декабре прошлого года…
На дворе стало смеркаться. Яркое, но не очень пригревное сентябрьское солнце враз упряталось в набежавших тучах; крупные дождевые капли с силой забарабанили по стеклам, по жестяному скосу распахнутого окна. Брызги дождинок испятнали пол и даже достигали письменного стола. Орлов прикрыл створки, задумчиво понаблюдал за ослепительными молниями и взялся за телефон — надо позвонить Ковалеву: пора ему заканчивать работу в Белоруссии, пора возвращаться.
63
До прихода Матусевича Саша Ковалев решил побыть на воздухе. Попрощался с Владимиром Панкратьевичем.
— Обожду Матусевича на улице. Подымлю.
— Какие планы на завтра? — спросил Шиленко.
— Буду подбивать бабки. Вечером загляну, попользуюсь последний разок вашим телефоном.
— Домой потянуло?
— Еще бы. Да и… Двадцать пять свидетелей. Девятнадцать здесь, шесть в других городах. Уже допрошены тамошними товарищами по просьбе моего шефа.
— Про ужин не забудь. Обязательно приходи, буду ждать.
Областное УКГБ занимало чудом уцелевший губернаторский особняк — памятник архитектуры XVIII века. Напротив входа — устремленный ввысь обелиск из красного полированного мрамора, воздвигнутый в честь героев Отечественной войны 1812 года. Такой же, как сто лет назад. Лишь несколько выбоин от снарядных осколков напоминали о новом нашествии захватчиков на Россию…
В числе тех тридцати двух деревьев, которые уцелели в Витебске ко дню его освобождения, входили и семь вековых лип, окружавших обелиск. А рядом, крепко вцепившись в почву, подрастали и недавно посаженные молодые деревца. Уже сейчас угадывалось, что на крутом берегу Западной Двины будет густой тенистый парк.
Покуривая, Ковалев медленно дошел до береговой кручи. Левобережье — как на ладони, а на нем — страшные раны войны вперемежку с новостройками.
С болью смотрел Саша; задумался и не заметил, как подошел Семен Трифонович Матусевич. Взгляд подпольщика посуровел, губы плотно сжались. Он, конечно, видел на левобережье то, что не видел, потому что не знал, как тут было до войны, уральский парень Александр Ковалев, и заново переживал события не такой уж далекой поры оккупации фашистами его родной Белоруссии.
Матусевич предложил пойти к Пудетской пешком. Обойдя губернаторский дворец, остановился, показал на мрачное с виду здание.
— Станкостроительный техникум, политехникум до войны. При немцах размещалась служба безопасности войск СС. Отсюда выводили наших на эту кручу, спихивали вниз и заставляли обратно карабкаться. Кто одолевал, знов спихивали. Играли, пакуль человек не загублял силы. Тады пристреливали. Адсель на висельню водили — к музею. Были в музее?
— Да, работал с фондами.
— Не только тут гибли люди. Расстреливали и вешали у Смоленского рынка, в карьере кирпичного завода, подле казармы пятого железнодорожного полка… Весь Витебск в крови. Згубили немцы кажнаго трецьего витебчанина…
— Пудетская далеко живет?
— Недалека. Вон за гэтим узгоркам.
— Может, не пойдем?
Матусевич покосился на Ковалева, догадался, почему такое предложение.
— Тревожитесь, что мое настроение — дряньненько?
— Если честно — да.
— Ничого, я умею сдерживаться, Александр Григорьевич.
Приблизились к небольшому аккуратному домику, спрягавшемуся в густой зелени. Во дворе, заросшем вишенником, кто-то напевал приятным грудным голосом:
— Небось, калы з немцами зналась, красачка не спадала, а тут разом — непригожа, — недобро проворчал Матусевич.
Ковалев, слушая, придержал товарища.
— Теперь з нами поговори, Наталья, — спугнул песню Семен Трифонович.
К калитке подошла полная, пригожая собой женщина лет тридцати трех. Матусевич был в гражданском, но, здороваясь, Пудетская назвала его старшиной, подчеркивая этим, что хорошо знает Семена Трифоновича. Подав Ковалеву вялую пухлую руку, спросила:
— Вы тож з милиции?
— Пусть будет так, — не захотел вносить уточнений Александр.
— Проходьте, гассцями будете.
— Мы не в гости, Наталья, — отрубил Семен Трифонович. — Дело есть. Александра Григорьевича интересует…
Ковалеву хотелось перебить Матусевича, сказать, что он сам объяснит Наталье Сергеевне, что его интересует, но было бы дурно с его стороны ставить товарища в неловкое положение. К счастью, Матусевич не сказал ничего такого, что повредило бы дальнейшему разговору. Уведомил, что Александра Григорьевича интересует судьба некоторых людей, живших в Витебске во время оккупации. А каких именно, уточнять не стал. Что мог, дескать, он уже рассказал товарищу, теперь вот решили к ней, Наталье Сергеевне, обратиться.
— Жанщина ты малада, памятлива, — закончил Матусевич.
— Ад склероза бог уберег, — улыбнулась Пудетская.
— Вось и добра, — одарил ее ответной улыбкой Семен Трифонович.
— Собственно, Наталья Сергеевна, — объяснил Ковалев, — речь пойдет об одном человеке, которого, как мне известно, вы хорошо знали, — о начальнике штаба германского карательного батальона, сформированного из русских граждан.
— Про Мидюшка, што ли?
— О нем самом.
— Значит, вы не з милиции. З кэгэбе, да?
— Пусть будет так.
— Ну что вы заладзили: пусть буде так, пусть буде так… — в голосе Пудетской появилось раздражение. — Должна я знать, з кем разговариваю.
Ковалев подивился ее напористости, сказал:
— Да, я следователь органов госбезопасности, — полез во внутренний карман. — Удостоверение показать?
— Нашто мне ваше удостоверение. — Наталья показала рукой на крыльцо: — Проходьте в хату.
Ковалев ожидал, что женщина испугается, встревожится, смутится, наконец, но на лице Пудетской на миг отразилось лишь раздражение. Она первой вошла в дом, жестом пригласила в комнату.
— Не пойму, чего от меня надо, — сказала холодно, расставляя стулья возле круглого, накрытого плюшевой скатертью стола. — Допрашивали же, и не раз. И в сорак чецвертам, и пасля.
— О Мидюшко с вами был разговор?
— Не.
— Вот. А меня интересует только Мидюшко. Он довольно часто посещал дом, где вы были прислугой.
Матусевича потянуло за язык дополнить: «…и палюбовницай хозяина дома», но он, разумеется, покрепче сжал зубы. Лишь чертики в глазах выдавали его непоседливые мысли.
— Дявчонка з деревни, что я разумела… Бачила несколько раз.
— Что вы можете сказать о нем?
— Казался культурны, пристойны. Не верилось, что каратель. Пасля, кали товарищи з подполля пояснили насчет Брандта…
Матусевич не дал договорить, посоветовал сердито:
— Ты бы, Наталья, помолчала насчет подполья.
— Могу завсем змолкнуть, — нутряным голосом пробасила обиженная Пудетская.
Ковалев укоризненно посмотрел на Матусевича. Наталья заметила это, приняла Александра за союзника и, демонстративно повернувшись боком к Семену Трифоновичу, стала рассказывать о давних встречах Мидюшко с Брандтом. Рассказ был полон никому не нужной чепухи, тем более Ковалеву: что она готовила, как гость пил и ел, что хвалил из кушаний. Разговоры? Да, слышала, но не понимала, о чем они там… Про политику больше. Когда убили этого… Ну, редактора, она, Наталья, нанялась прислугой к начальнику вокзала. Он был русским, в Витебск приехал из Германии, Мидюшко не видела больше года. Встретила уже летом сорок четвертого с каким-то парнем на вокзале. Вначале даже не узнала Прохора Савватеевича. Оба грязные, оборванные, небритые. У нее была своя комнатка, и Прохор Савватеевич напросился зайти. Там они почистились, умылись, потом пили водку. Вот тогдашний разговор Мидюшко с парнем в немецкой форме поняла. Парень по имени Нил все время твердил, что «пора рвать когти», а Прохор Савватеевич свое: никуда не надо рвать, остатки полка отправляют во Францию против американцев, и им надо ехать туда. А там до цели — недалеко.