Вышли к двум небольшим озеркам. На узком перешейке темнело пожарище.
— А где же деревня? — спросила у своей матери Маша.
— Сожгли, разве не видишь?
Моя спутница была похожа на свою старшую сестру, ушедшую в партизанский отряд. Нину все называли красавицей.
«Когда Маша вырастет, — подумал я, — тоже будет очень красивой».
В заводи плавали кувшинки, похожие на хлопья снега.
— Достань мне хоть одну, — попросила Маша. — А-а, боишься воды!
Возле тропинки темнели кучи влажной глины.
— Глинобитные дома были, — объяснила мать.
Открылось ещё одно озеро, протянувшееся в длину.
— И здесь пусто, — вздохнула тётя Паша. — А было три деревни рядом…
— Надо идти в Шумаи, — сказала мать.
— А может, в Гусино? — спросила тётя Паша.
— Шумаи поближе, а дети, видать, устали…
Я не раз бывал в Шумаях, в старом доме с ткацким станком в сенях и ручной мельницей. Вместе с другими мальчишками я ловил пескарей в ручье, дразнил гадюк, прячущихся в тёмных норах. Рядом с деревней был лес, над домами кружили ястребы…
Шли мы долго, но везде были лишь пожарища, и нигде ни живой души. Стало страшно. Я даже подумал, что мы заплутали…
Вот и опушка леса, и холм с деревянной вышкой. Но где же деревня Шумаи? В опалённых садах ветер играл пеплом, чернели головни.
— Надо было в Гусино идти… — вздохнула тётя Паша.
Пошли в Гусино. В середине дня мать и тётя Паша подоили коров. Ели хлеб, пили парное молоко. Подойники с остатками молока велели нести мне и Маше. Но я не дал девочке нести тяжесть. Отец мне всегда говорил, что для мужчины тяжесть — только на пользу: станешь сильнее, никто не сможет обидеть. Подойники оказались грузными, но я не подавал виду, что несу их с трудом.
Ещё раз передохнули. Пока мы с Сашей бегали за ёлку, Яков выпил всё оставшееся молоко. Пустые вёдра приторочили к узлам, навьюченным на коров. У козла раздулся живот, Яков отстал даже от Серёги…
И на месте деревни Гусино были лишь пожарища. Где-то поблизости разговаривали немцы, и мы бросились в полутьму леса.
Ночь застала нас в глухой пади. Мать и тётя Паша наломали елового лапника, устроили постель. Легли тесно, чтобы было теплее. Мне досталось место на краю. Ночью я замёрз, в полусне прижался к чему-то мягкому, тёплому. Когда проснулся, увидел, что прижимаюсь к Желанной.
Позавтракав одним молоком, решили идти в наш лес, искать соседей. Вновь мне пришлось нести подойники. Шёл я между Машей и Яковом, который облизывался, поглядывая на молоко…
Вскоре я понял, что мы всё-таки заплутали. Шли быстро, как могли, но не могли найти даже тропки. Серёга качался от усталости, и мать взяла его на руки. Неожиданно братишка заплакал.
— Ты с чего это? — удивилась мать.
— Ваську нашего вспомнил… А куда он делся?
— В лес убежал, когда дом загорелся…
— А что он в лесу делает?
— Ворон разоряет, — засмеялась тётя Паша.
От её улыбки и смеха всем стало веселее, и в ту же минуту мы вышли к быстрой, заваленной валунами речке.
— Лиственка, что ли? — призадумалась мать.
— А может, Лученка наша? — спросил Серёга с высоты.
Тётя Паша сказала:
— Пойдём берегом, речка куда-нибудь приведёт. А идти надо на полдень.
И тут я увидел кусок еловой коры, плывущий по течению. Потом проплыли две розоватые ольховые щепки…
— Люди! — вскрикнула мать. — Люди рядом!
Откуда только взялись силы — мы побежали. Я отстал: нельзя разливать молоко. Первым летел между ёлок Яков.
Речка была перегорожена заколом. На берегу лежал вентерь, сплетённый из ивовых прутьев. Под сизой елью стоял старик в немецкой шинели с волчьим воротником, дымил самокруткой. Старик хмуро глянул на мать и тётю Пашу:
— Дуры бабы, бегут, как скаженные!
— Народ где? Люди? — подступила мать к рыболову.
— Народ? — задумался старик. — Кого убили, кого угнали, кто в лес ушёл.
— Шумайские есть? — спросила тётя Паша.
— Были. Деревню-то он сжёг, а люди успели отойти и скот увели. Ну, партизаны оказались поблизости… Сняли с убитого офицера сумку, а в ней приказ: Шумаи сжечь, людей расстрелять, скот — в Германию.
— А из Гусина кто-нибудь?.. — осведомилась мать.
— Кто именно? — Старик глянул строго и пристально.
Мать назвала семью наших родственников.
— Убитые. К хозяйке сын раненый пришёл из отряда, а тут — германец. Повесили перед домом на берёзе. На груди фанера, написано: «Партизан». А отца, матушку и сестру заперли в доме, дом подожгли.