Не успел Серёга спуститься наземь, как в леток нырнул чёрный, как головешка, скворец. Скворчиха тут же опустилась на крышку ящика, звонко запела прилётную.
— Вырос наш Сергей, — сказала мать раздумчиво.
Праздник мирной жизни продолжался. Освобождение было зелёного цвета. По полям шла пехота в гимнастёрках с зелёными погонами, в лугах стояли зелёные самолёты, бушевал зелёный пожар травы, зелёным дымом клубились леса.
Но в природе и в людях рядом с радостью жила грусть, печаль по погибшим и погибшему. Поля пугали: в траве прятались мины, жила ещё война. Партизаны стали пехотой, ушли на запад, довоёвывали в чужой стороне.
Ранним утром по деревне шли маршем бойцы. Я стоял у обочины, цепко всматривался в лица пехотинцев. Кто-то протянул мне сухарь, кто-то дал красивую открытку, но меня ничего не радовало. Хотел увидеть отца.
— Надо ждать весточку… — сказала мать, отводя меня в сторону.
Почта не работала три года. Синий почтовый ящик, что висел на елине, был изрешечен пулями: в него от избытка сил стрелял Антип Бородатый, а потом палили каратели. Иногда люди и получали письма, но их просто передавали из рук в руки, из деревни в деревню.
И вдруг — почтальон. Берегом озера шла девушка в военном ватнике. На боку — настоящая почтовая сумка, тёмная, кожаная, с широким ремнём. На поясе — наган в брезентовой кобуре. До войны наган был лишь у начальника почты.
Со всех сторон к девушке бросились люди. Мать опередила всех. Но письма нам не было. На почтальона смотрели как на живое чудо. И она, улыбаясь, словно награды, раздавала письма — серые и голубые треугольники.
— Может, нам завтра принесут, — молвила мать, беря меня за руку. — В войну письма медленно ходят.
Я стал ожидать почтальона каждый вечер. Девушка приходила в один и тот же час. Но письма от отца всё не было…
— Может, в плену… — размышляла мать. — А может, в госпитале лежит… Всё мне широкая река снится, а он — на песке возле воды. Бывает, письма и не доходят. Разбомбят почтовый вагон, подожгут снарядом машину.
Когда в землянке никого не было, я доставал из жестяной коробки фотографии. На них отец был совсем молодым, с белыми, как сахар, зубами, со смуглым, загорелым лицом.
Мать работала как заведённая. Всей деревней перебрали сруб, проконопатили. Когда ставили стропила, я почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я выронил молоток, оглянулся вниз. Около копны мха стоял солдат в короткой шинели. Это был отец — я сразу узнал его.
Узнал по глазам и по улыбке. Лицо неожиданного гостя было белым, на виске темнел шрам, зубы металлические, похожие на пули. Я спрыгнул наземь, прижался к серой шинели. Она была старой, неколкой, с запахом табачных листьев. Отец положил мне на плечо левую руку, правой не было — висел пустой рукав. На брезентовом ремне — фляжка в чехле, за спиной тощий вещевой мешок, какие я сто раз видывал у партизан. Сапоги старые, стоптанные.
Из-за дома выскочил Серёга, замер на месте. Улыбаясь, отец подхватил его уцелевшей рукой, высоко поднял. Под шинелью зазвенели медали…
Мать беззвучно плакала, силы покинули её, поскользнулась на лестнице, чуть не упала. Отец выпустил братишку, бросился к матери.
— Где же ты пропадал, почему не писал? — Мать обняла отца, опустила ему на плечо голову. — В плену был, в госпитале?
— Везде был, расскажу потом… Кто сруб ставил?
— Это из немецкого бункера… А стропила — сами…
— Комяга и сети целы?
— Целы, целы, только еле живы. Новые надо.
— Погодите, я сейчас…
Отец снял с пояса флягу, прошёл к роднику-кипуну за нашим садом, зачерпнул воды, пил долго, короткими глотками, будто парное молоко.
Потом взял топор, поднялся на сруб. И одной рукой работал он так же ловко, как двумя.
— Управимся быстро, дело привычное…
Мать пыталась рассказать о том, как мы жили, но отец отмахнулся:
— Потом, потом… Дай успокоиться.
Весть о том, что вернулся наш отец, за час облетела всю округу. Один за другим подходили взрослые, в стороне табунились мальчишки.
— Отец много чего привёз? — спросил у Серёги какой-то малыш.
— У-у, много. Два миномёта, ящик консервов и хлеба — целую буханку!
Словно по заказу, над полями стояли горы света. Давно не было такой тёплой погоды. Лучи солнца были как ладонь отца — ласковые, горячие.