— Как же шеф позволил тебе идти одному?
Гибсон задумчиво взглянул на нее.
— Молодец, Мими. Ты знаешь, что пожарный никогда не ходит один: слишком велика опасность. Я понимал, что здание скоро рухнет. Возьми я с собой напарника, подверг бы его жизнь риску. Моим напарником был Мик. Но у него оставалось совсем мало кислорода, и я не стал рисковать им из-за догадки.
— Ты не был уверен, что там ребенок?
— Нет.
— Почему ты не связался с шефом и не сообщил, что возвращаешься?
— Я сомневался, и окажись я неправ, пришлось бы зря рисковать целой группе. Я не стал связываться с шефом и даже не сказал Мику. Думаю, он был уверен, что я иду сзади, пока не очутился на улице.
— Ты решил, что справишься один?
— Да! И свалял дурака.
— А что потом?
— В плаще да еще с баллоном за спиной пожарный выглядит точь-в-точь как Дарт Вейдер. Пожар само по себе уже страшно и иногда дети убегают и прячутся от спасителей.
— И так они…
— Так они и погибают. Закрывшись в шкафу, насмерть перепуганные огнем и видом людей, которые пришли спасти их. Помочь в таких случаях практически невозможно.
— Боже мой!
— Я подумал, что ребенок где-то спрятался. Должно быть, мы пропустили это место.
— И ты решил осмотреть этаж.
— Да. Я пошел на звук, но решил не разговаривать в противогазе. Дышал осторожно, чтобы не испугать малыша. И тут я увидел ее.
— Но мне казалось, Швайрон говорил о мальчике!
— Я увидел его мать. Ее придавило стальной балкой, а рядом лежал ребенок.
Мими сжала его руку.
— Как ни старался, я не сумел ее вытащить. И позвать на помощь тоже не удавалось. Я бросил на землю радиопередатчик, который крепится к ремню. Стоит тебе упасть — через пятнадцать секунд раздается сигнал, предупреждая команду, что ты в беде. Сигнал сработал, но, думаю, из-за шума и суматохи внизу его просто не услышали.
— И что потом?
— Кислород у меня был на исходе: пришлось разделить остаток на троих. И она стала умолять меня забрать ребенка. Это был единственный путь к спасению. Поцеловав малыша, она взяла с меня слово, что я вернусь за ней.
— И ты обещал?
— Да, хотя и знал, что это невозможно. Я взял ребенка и пошел назад. Как только вышел из комнаты, стены зашатались, и я уже не оглядывался. Было ясно, что в это здание никто больше не вернется.
— Тогда и был сделан тот снимок?
— Да.
— Ты смотрелся героем.
— А чувствовал себя идиотом, даже хуже. Неудачником. Полным неудачником.
— И потом здание рухнуло?
Гибсон кивнул и хотел было отнять руку, но Мими задержала ее в своей.
— Ты спас жизнь мальчика.
— Да.
— Она знала, что ее ребенок будет жить.
— Думаю, знала.
— Вы погибли бы все, если бы ты не унес ребенка.
— Это точно.
— Значит, другого выхода не было?
— Наверное.
— Так в чем же дело?
Он покачал головой.
— Я бы не хотел вновь оказаться перед выбором. Не хочу, чтобы от моего поступка снова зависела чья-то жизнь. Вот почему я никогда больше не вернусь в пожарную часть, а ты просто дура, если хочешь туда. — Он с трудом поднялся, отстраняя ее руку. — Настоящее испытание для пожарного — это не умение отжиматься или таскать по лестнице мешок с песком, и не способность вызубрить наизусть все пункты инструкции, предписывающей, как правильно накачивать воду в шланг. Настоящее испытание — это когда ты должен бросить человека в огне, зная наверняка, что он погибнет. Когда она поцеловала сына, я знал, что это в последний раз. И она тоже знала.
— Наверное, это ужасно.
— Если бы Мик был тогда рядом, мы смогли бы ее спасти, — продолжал он. — Я всегда все делал сам, один, я ценю свою независимость. Но тогда следовало рассуждать как члену команды. Я должен был взять с собой напарника. Должен был взять Мика. Или хотя бы позволить решать шефу.
— Так вот почему ты уволился?
— Да. Я не хочу быть в ответе за чью-то смерть и в то же время слишком упрям, чтобы измениться. Мой отец и дед были пожарными, хорошими пожарными. Жили и умирали, борясь с огнем. А я больше не могу.
Мими обняла его. Вначале Гибсон хотел было высвободиться, но потом почувствовал искренность ее сострадания. Слишком долго он отказывал себе в человеческом тепле. Гибсон зарылся лицом в ее волосы, вдыхая их запах, и вдруг — неожиданно для самого себя — поцеловал девушку.
Это был настоящий мужской поцелуй, превративший душевное тепло в страсть, а нежность — в боль.
Он завладел ее нежными, сладкими губами.