...Все уже сели, а Прохора еще не было. Не вернулся он и тогда, когда все сроки посадки для истребителя прошли. Я не мог уснуть и то и дело забегал к начальнику штаба узнать, нет ли известий о Прохоре. Ничего не было.
Только утром, когда я, наконец, забылся тревожным сном, мне показалось, что я слышу его голос. Прислушался. Действительно, говорил Прохор:
— ...ну что тут было делать? Рубанул я ему по хвосту. Да, видать, неудачно. Винт у меня стал бить так, что, того гляди, мотор вырвет. Вот и пришлось садиться где попало.
— Так, так, — сухо сказал начальник штаба, маленький педантичный майор, и принялся что-то торопливо записывать в блокнот. — А боезапас?
— Что боезапас? — удивленно спросил Прохор.
— Боезапас у вас был израсходован?
— Израсходован? — Прохор нехотя ответил: — Н-нет...
— Значит, вы имели еще шанс сбить противника огнем, — сказал майор.
— Да что вы пристали!.. — рявкнул вдруг Прохор. — Ну, может статься, имел шанс, может статься, сбил бы... Почем я знаю!
— Значит, — сухо отчеканил майор, — по вашим собственным установкам, которые вы только вчера давали летчикам, вы не должны были таранить, а должны были...
— Должны, не должны!.. — передразнил Прохор, но вдруг умолк и сердито уставился на майора: — Снимут с полка?
— Постольку, поскольку установки командования...
Прохор сердито перебил:
— Я вас спрашиваю: снимут или нет?
— Поскольку... — начал было опять майор, но спохватился и сухо закончил: — Дело начальства.
— Я бы снял! — неожиданно отрезал Прохор.
Когда дверь за начальником штаба затворилась, я тронул Прохора за плечо:
— Зачем же ты таранил?
— А!.. — Он сердито махнул рукой. — Сдалось мне, что фриц ускользнет, ну и рубанул.
— Ссадил?
Прохор только усмехнулся.
— Бомбардировщик?
— «Ю-88».
— Шел он к цели?
— Какое это имеет значение?
— А такое, что своим тараном ты не только его уничтожил, но и цель уберег.
— Да ведь у меня боезапас почти не тронут был! — всердцах крикнул Прохор и так ударил меня по плечу, что заныла ключица. — Ты пойми, аккуратист: я же его огнем должен был сбить. А тут такое дело: в какие-то кусты свою осу засадил. Чорт его знает, в каком она виде!
— Размен был бы выгоден, даже если бы осу совсем разложил: бомбардировщик с полным грузом в обмен на истребитель... — убеждал я.
— Это по-твоему, по-аккуратному. А по-моему — не так. — Он снова поднял было руку, но я во-время увернулся от его ласки. — Будь я на месте командира соединения, непременно снял бы такого, как я, с командования полком.
Он с досадой взмахнул рукой и, не раздеваясь, повалился на койку. Через минуту ровное дыхание возвестило о том, что он спит. Сон его был крепок и глубок. Словно он сам только что не напророчил себе отрешение от командования частью. В третий раз!
Я не знаю, чего он заслуживает: взыскания или награды. Не знаю. Может быть, и вправду: нельзя воспитывать доверенных тебе людей, если нарушаешь правила, которые сам создал. Я даже уверен, что это так. Но мне по-прежнему мило его горячее сердце. Даже если его «снимут с полка», я глубоко убежден: он снова заработает его.
Слепень
Глядя на Прохора, вы, наверное, захотели бы спросить: правда ли, что за плечами этого беспечного, беззаботно улыбающегося человека больше двухсот воздушных боевых вылетов? Правда ли, что в его активе сотня воздушных боев? Может ли быть, чтобы этот балагур, как ни в чем не бывало, уже «сунул в мешок» шестнадцать немецких самолетов? Но достаточно вам перехватить любовный взгляд, каким полковник следит за своим любимцем, когда тот этого не замечает, и вы поймете: всё — именно так.
Наш полковник не любитель выражать свои чувства в бурных излияниях. Он скуп на слова, медлителен, даже как будто немного ленив в движениях, но жестоко ошибется тот, кто поверит, будто под этим спокойствием не скрывается огромный темперамент. Это хорошо известно нам, видавшим полковника во всяких обстоятельствах и знающим, какой краской гнева подчас наливаются лицо, шея, даже глаза его. Но и тут, как всегда, лишь несколько сухих, еще более спокойных, чем обычно, слов. А уж что скрывать — едва ли кто-либо во всем соединении чаще вызывал краску гнева на лице полковника, нежели его любимец Прохор! Зато и единственным человеком, которым открыто восхищался полковник, был тоже Прохор.
— Слепень, а не человек, — говорил полковник, и во взгляде его сверкали искры задора и гордости.
Относилось это определение к одному из ценнейших боевых качеств летчика — к умению навязать врагу бой и довести его до конца даже тогда, когда единственным, ясно выраженным желанием противника бывает: «удрать, удрать во что бы то ни стало». Вторая, не менее яркая, особенность Прохора — чувство боевой дружбы, доведенное до высшего предела. Если Прохор видит товарища в беде, ничто не может удержать его от атаки. Соотношение сил теряет значение. Из этого не следует, будто Прохор не способен к разумному анализу обстановки, не умеет быть расчетливым и хитрым там, где нельзя взять напором. Но чтобы понять, как сочетаются эти противоречивые качества в одном человеке, нужно продежурить под крылышком самолета бок о бок с Прохором столько, сколько довелось мне.