Противник стремился парализовать наши штурмовики прямо на аэродромах. То и дело рвалась его авиация и к нашей точке, пользуясь каждым облачком. А облаков, как назло, было много. Тяжелым пологом мчались они над нами, время от времени рассыпаясь тонкой снежной крупой, уныло стучавшей по крыльям самолетов, по затвердевшим листьям засыпающих на зиму деревьев, по стеклам землянок.
Вдали ухнула очередь бомбовых разрывов, другая. Немец ошибся. Бомбы легли совсем не в тот лес, где прятался аэродром. Не успели мы по этому звуку определить, куда развернулись бомбардировщики, как слышим совсем низко, над самым леском, стрекотание небольшого мотора. Ошибиться нельзя — это связная машина. Кто бы это мог быть?
Самолет садится, пассажир вылезает. Он медленно бредет по аэродрому. Полковник идет навстречу прибывшему. Мы нерешительно делаем несколько шагов следом и видим, как наш обычно сдержанный на слова и жесты командир, широко раскрыв объятия, принимает в них гостя и трижды целует. Прохор вернулся!
Опознать Прохора по лицу было невозможно. Голова его представляла собой белоснежный ком бинтов. Правая рука висела на перевязи. Левой он опирался на палку. И все-таки это был наш Слепень, наш любимец Прохор!
— Ну, вот и дома! — ласково бросил полковник, заглядывая в отверстие в бинтах, откуда глядел одинокий, но веселый глаз моего друга.
Прохор только криво улыбнулся опухшей губой.
— Кто говорил, что Слепень не вернется? — И полковник обвел нас искрящимся от радости взглядом. А когда он глядит так, нельзя не улыбнуться.
Все улыбались. Улыбались боевые друзья Прохора — летчики, улыбались штабные командиры, улыбались мотористы техсостава, улыбались связисты.
Сидя у койки Прохора, я слушал рассказ о его бое и заключение этого рассказа, которое вы еще не знаете.
— ...Прижали они меня... — медленно шевеля распухшими губами, говорил Прохор, — как сел, не помню. Пехотинцы мне потом говорили: из их блиндажа было видно, как я выкатился из машины шариком и упал. Фрицы в воздухе надо мной елозят и строчат. А я поднялся, прикрыл плечи парашютом — значит, котелок-то работал! Пошел к лесу. Там бойцы подобрали меня и перенесли на перевязочный. Очнулся, когда у меня в затылке стали ковырять — вынимали осколки. Сунули потом в самолет — и... в тыл. Ну, а там дали направление в госпиталь. Поглядел я на эту бумажку, и так мне стало грустно: с родной частью расставаться?!
И вижу тут: проходит под окошком знакомый человек — дружок мой по школе, но форма на нем аэрофлотская. Окликнул я его:
«Здорово, Сашок».
«Прохор?»
«Чем ты командуешь, — говорю, — почему не в боевой?»
«Не пускают, — говорит, — раненых вывозим».
Поговорили мы с ним, и мне тут мысль пришла. Тихонько так ему: «Слушай, Сашок, друг ты мне или нет?»
«Вопрос!..»
«Недоразумение у меня: видишь ли, ваш летчик, из молодых, видно, был, вез меня в часть да заплутался, вон куда привез. А тут меня за тяжеляка считают и чорт его знает, куда отправляют. Меня в части ждут, а лететь не на чем».
Поглядел он на мое оформление:
«Врешь ведь, Прохор».
Я в вираж:
«А говорил: друг...»
Видно, совесть в нем заговорила...
В дверях избы появился полковник, следом за ним — врач.
— Дома? — весело спросил полковник.
— А как же иначе, — сказал Прохор.
— Я все-таки не могу его тут оставить, — заявил врач.
— Ну-ну, — сказал полковник, и глаза его сузились, — какой смысл увозить летчика из части? Потом ни он нас ни мы его не найдем.
— Закон остается законом, — настаивал врач: — не имею я права оставлять в таких условиях тяжело раненного.
— Это кто тяжело раненный? — Прохор поднялся на койке. — Кто, я спрашиваю?
Чтобы не волновать его, мы вышли из избы. Врач настаивал на своем. Единственное, чего добился полковник, — Прохор будет эвакуирован в госпиталь, ближайший к нынешнему расположению нашей части, чтобы оставаться у нас на глазах.
В тот же вечер мы заботливо уложили в санитарную машину нашего любимца, в душе уверенные, что расстаемся с ним надолго. Полковник ходил мрачный. Он знал, что в боях будет не до лазарета.
— Предали! — зло скривил губы Прохор, когда я выходил из машины. — А еще друзья...
Подпрыгивая на замерзшей грязи, автомобиль исчез за лесом.
Мы переходили на стоянку ближе к Вязьме. Сборы были короткими. Штабной эшелон уходил перед рассветом. Последние звезды тонули в сером сумраке неба. Мутная пелена снежной крупы неслась нам навстречу и с ожесточением била в ветровое стекло. Под баллонами хрустело сало дорожных луж. Проезжая село Карманово, я вспомнил, что именно здесь должен быть госпиталь, куда врач отправил Прохора. Я отыскал полусгоревшее здание больницы, превращенной в госпиталь. Холодный рассвет вливался в окна пустых и гулких палат. Ни Прохора, ни других раненых тут уже не было. Одинокий санитар объяснил мне, что госпиталь перешел на новое место. Куда именно, он не знал. Это значило, что следы Прохора утеряны. Не без раздражения захлопнув дверь, я покинул больницу и мимо неприглядных сараев, загромождавших больничный двор, направился к своей машине. У одного из покосившихся сарайчиков я услышал осторожный свист. Дверь приотворилась, и просунувшийся в щель палец таинственно поманил меня. Когда я распахнул дверцу, из-за поленницы высунулась белая чалма бинтов.