ГЛАВА X I I Правобережье Аен Махи, яблочник, день пятый, утро Вольные всадники и коневоды - веселины - насыпают курганы над умершими сородичами. Чем выше курган, тем большим уважением покойный пользовался при жизни. Арданы тоже предают тела мертвых земле, но, в отличие от западных бородачей, высоких холмов над могилами не делают. Обычно они укладывают мертвецов на дно ямы, на бок - ноги согнуты в коленях и подтянуты к животу. Какое-то разумное зерно в этом есть. В подобной позе человек дожидается рождения в материнском чреве и что худого в том, если так ляжет он в последний сон во чрево матери всего живого - земли. Для большего сходства погребения с появлением на свет арданы освобождают мертвых от одежды. Именно так - в чем мать родила уроженцы Ард'э'Клуэна покидают серединный мир. Зачем я это вспоминаю? А вот зачем... Убитый мною Желвак был арданом. Бросить его на поживу лесным зверям и хищным птицам я не мог, не смотря ни на что. Достойное погребение - самая малая попытка успокоить свою совесть. Ночью я так тер руки розоватым прибрежным песком, что думал: сдеру шкуру к стрыгаевой бабушке. Потом полоскал ладони в студеной проточной воде, но так и не избавился от ощущения запятнавшей меня крови. В детских фантазиях все мы видим себя героями, витязями и полководцами. В играх со сверстниками корявая палка обращается сверкающим мечом, который косит несчетные полчища врагов. И тем более дает простор мечтаниям пример отца, отсутствующего по полгода на границах со своим легионом, возвращающегося запыленным, усталым, с докрасна обветренным лицом. С чем сравнить запомнившуюся с детства картину? Огромный боевой конь задрал к небу черную морду с белой проточиной, сверкает начищенная сталь нагрудника и круглого шлема, увенчанного жестким гребнем плюмажа, почтительно согнутая спина оруженосца, придерживающего стремя... И вечерние рассказы о маршах, стычках с шайками пригорян, контрабандистами и охотниками за головами из бескрайних топей Великого болота. Как же здорово было на другой день выскочить на задворки усадьбы с наспех обструганной веткой, назначить Дила и Роко, сынов кухарки, одного военным трибуном, другого аквилифером, и нанести сокрушительное поражение ордам голоштанных варваров в дебрях дальнего виноградника! Не деревяшка стучит о деревяшку, а, сталкиваясь, высекают искры закаленные клинки. Выпад, защита, снова выпад! "Падай, ты убит!" Быть может, привыкнув с детства к "понарошечным" смертям и "понарошечному" убийству, мы застываем душой, черствеем сердцем? И потому так легко поднять клинок и нанести удар, обрывающий тонкую нить чужой жизни? Уничтожить величайшее чудо, дарованное нам Сущим Вовне. Но, если в детских играх можно протянуть руку поверженному врагу и вместе умчаться ловить в прогретом за день пруду головастиков, то взрослая жизнь сложнее. Отнять жизнь может любой. Сильный - походя, с легкостью, по праву превосходства, слабый - хитростью, глупый - по незнанию, умник - по тщательно продуманному плану. А вернуть? Кто может вернуть покинувшую тело жизнь? Силач? Мудрец? По силам это воину - мастеру клинка или жрецу высшей ступени посвящения? Или, может, государственный муж, разменивающий без колебаний сотни и тысячи жизней ради высших интересов страны способен вырвать хотя бы одну душу с Поля Истины? Нет, не способен. По силам эта задача только Сущему Вовне. Но он не вмешивается в дела смертных и бессмертных. Бесстрастно и отстраненно наблюдает за суетой подвластных ему существ и ждет. Ждет просветления в умах и умиротворения в сердцах, мерилом которых и служит пресловутое Поле Истины, способное оценить соотношение добра и зла в душе каждого живого существа, его греховных и благих поступков. И убийство ближнего, вдалбливали мне в голову вначале мать с кормилицей, а затем и учителя Храмовой Школы, всегда считалось наитягчайшим грехом. Со времен детства и отрочества прошли годы, которые отнюдь нельзя назвать тихими и учащими смирению - насмотрелся я в жизни всякого, - а вот, поди ты, неприятие убийства не стерлось, не выветрилось. Никакие обиды и несправедливости, творимые со мной, либо на моих глазах, не ожесточили душу, не пробудили зверя. А вот теперь, в горячке, в драке, взял да и сунул нож противнику меж ребер, как пьянь трактирная. Может ли послужить оправданием убийства защита собственной жизни? Законы моей родины - Приозерной империи - могут оправдать убийце, действовавшего в запале или помутнении рассудка, как иногда говорят. Судейские крючкотворы даже понятие такое придумали - "предел допустимой самообороны". А под расплывчатый предел можно много чего подогнать. Было бы желание. Но это земной суд, людской, можно разжалобить, подкупить, припугнуть, в конце концов. А высший? Беспощадный в защите справедливости. Уж он-то вряд ли оправдает. Так же, как и суд совести. Не менее справедливый, а еще и, пожалуй, более жестокий. Жестокий потому, что не дожидается посмертия и Поля Истины, а грызет денно и нощно, лишая сна и покоя. Какая-то часть души Молчуна, моей души, словно превратилась в грозного обвинителя, а вторая, изнывающая от осознания собственной греховности, вяло оправдывалась. Покамест единственной отговоркой, кое-как обеляющей меня в споре с самим собой, было осознание того, что не одну жизнь спас удар ножа, отправивший Желвака в мир иной. Прибей он меня, и Гелке с Мак Кехтой тоже не жить. Осмелел, ох осмелел, бывший голова после гибели Этлена. Решил, что сам-один теперь выберется к людям, а все мы - бесполезный и обременительный груз на его горбу. Еще бы, своя рубашка, как говорится, ближе к телу. К глубокому прискорбию, вынужден признать - большинство моих знакомых поступило бы точно так же. Отличие возможно разве что в мелочах. Кто-то сразу двинул бы обухом по голове меня, чтоб без помех потом разобраться со слабейшими. Кто-то попросту ушел бы среди ночи, не забыв прихватить убогое барахлишко, без которого к поселениям добраться тяжело - кремень и кресало, котелок, топор, нож, соль... Видно, такова природа человеческая. Любопытно, как обстоят дела со взаимовыручкой у перворожденных? Почему-то нутряное чутье подсказывало мне, что не лучше. Надо будет как-нибудь на привале расспросить Мак Кехту о легендах и преданиях ее народа. Если гордая сида согласится поведать сокровенные истории одному из грязных салэх. Вот такие невеселые мысли ворочались в моей голове пока руки делали дело. А именно, рыли яму. Лопаты я с собой не прихватил - ну, не подумл старый дурень, что кого-то из спутников хоронить придется. Поэтому копать пришлось топориком, хоть сердце кровью обливалось - славное лезвие тупить о щебень не порядок, да что поделаешь? Топору я помогал кривым плоским корнем, найденным неподалеку, и голыми ладонями. Понятное дело, глубоко яму таким манером не отроешь, но я справился. Почти по пояс. Этого достаточно, чтобы уберечь тело от лесных хищников. Да от них у меня еще уловка имеется. Накидаю поверх могильного холма углей потухших из костра и чего-нибудь из желваковой одежонки. Запах дыма и человеческого тела мелкое зверье отпугнет, а крупных хищников по лесам не так уж много водится. Пришла пора укладывать тело. Дно погребальной ямы арданы обычно устилают цветами или душистыми травами. Где добыть и то, и другое посреди дикого леса осенью? Я решил, что срезанные листья папоротника с успехом заменят цветочное ложе. В конце концов, не должен Желвак обидеться. Для меня он такого не сделал бы. Умостив мертвеца, как положено, я быстро закидал яму рыхлой землей, притрамбовал маленько, рассыпал принесенные загодя древесные угли. Вот и все. Не худо бы какую-нибудь молитву Сущему Вовне вознести, да позабыл я их все. К тому же, арданы восславляют Пастыря Оленей и моленья возносят именно ему. И хотя разумом я понимал, что это всего лишь ипостась Сущего Вовне, другое имя, душа противилась, словно понуждаемая совершать богохульство. Лучше постоять, закрыв глаза, и помолчать. Поразмышлять о скоротечности земной жизни, отягченной бременем грехов. Громко хрустнула сухая веточка под чьей-то ногой, отвлекая меня от раздумий. Гелка? С нее станется ослушаться моего запрета и прийти просто проверить - все ли в порядке. Видно, показалось, что я слишком долго копаюсь. Я открыл глаза... и остолбенел. Вот так и начинаешь серьезнее относиться к таким выражениям, как "челюсть отвисла". Раньше я не верил, что это возможно. Не верил, пока не ощутил безвольно открывающийся рот. Вот уж отвисла, так отвисла. Как только, падая, на груди синяк не набила? Прямо на меня из лесной чащи пер тролль. Высоченный - стоп десять, не меньше, росту. Впереди противно колышется жирное пузо, покрытое грязно-серой короткой шерстью. Покатые плечи увенчаны неожиданно маленькой головкой с лягушачьим ртом и единственным глазом посреди лба. Короткие руки (или лапы?), вряд ли способные обхватить брюхо, забавно покачивались в такт шагам кривых большестопых ног. Забавно? Это, наверное, не я подумал, а какой-то другой Молчун, храбрый и хладнокровный. Я-то ничего веселого или любопытного в приближающемся чудовище не находил. В охотничьих байках, коих наслушался я за свою жизнь великое множество, ничего про кровожадность троллей не упоминалось, но не говорили они также о добродушии или любви к людскому племени. Да откуда там любовь? Глянешь и сразу ясно: если какая и есть, так только к мясу человеческому. Я серьезно подумывал о том, чтоб задать стрекача через кусты. И рванул бы куда глаза глядят, когда бы не предательская слабость в коленках - шагу не шагнуть. Об обороне не могло быть и речи. Что мой топорик против эдакой туши? Тролль остановился, сложил лапы на груди. Только теперь я заметил его спутника. Это еще что за чудо? С виду человекообразное. Ростом чуть пониже меня будет. Колтун серых - не разбери-поймешь какой масти были раньше - волос, борода до половины груди, все тело обмотано обрывками бурых и черных шкур. Лесовик? В них я не верил, как не верил в бэньши, анку, водяного деда и, до сегодняшнего дня, в троллей. Лесовик не лесовик, а существо знакомое с оружием. В левой руке лохматое чудо держало дротик наконечником вниз, к земле. Такие же точно я видел у перворожденных из отряда Мак Кехты. Незваные пришельцы молча рассматривали меня. Ну-ну, что интересного нашли? За одно то спасибо, что сразу сожрать не норовят. Эх, попытаться бы собрать Силу... Но первая, несмелая, попытка ясно дала понять - сегодня не мой день. Нечего и думать о сосредоточении и концентрации, когда снеговой ком тает под ложечкой, а сердце готово выпрыгнуть, проломив ребра. Тогда, со стуканцом, все было по другому. Испуг испугу рознь. Один дает силы горы своротить голыми ладонями, а другой - лишает воли, парализует. Тролль издал протяжный стон, перешедший в неприятное бульканье, а затем неожиданно чистым голосом - так мог бы говорить проповедник или, на худой конец, странствующий сказитель - пропел: - Не бойся, человек! От неожиданности я тряхнул головой и, кажется, "экнул", как баран. - Не бойся, - повторил тролль. - Тебе ничего не угрожает. Я вновь не нашел достойного ответа и лишь пожал плечами. - И твоим спутницам тоже, - добавила серая махина, а лохматый сделал полшага вперед, пристально шаря взглядом по моему лицу. - Что... что вам нужно? - жалко проблеял я. Голос совершенно не слушался. Если тролль знает, что я не один, да еще не со спутниками, а со спутницами, сколько же они следили за нами, оставаясь незамеченными? Стало быть хрустнувший сучок - не случайность, а знак нарочно для меня, чтобы не напугать? Это обнадеживает. - Я хотел бы,.. - начал тролль, но его спутник снова шагнул вперед: - Молчун? Загрызи меня стрыгай, я узнал этот голос! Как же давно это было! Ночь. Мороз. Треск прогоревших поленьев в остатках костров. В воздухе - острый запах гари и свежепролитой крови. И пропитанный горечью хриплый голос: - Врачуешь ли ты раны души, Молчун? Сегодня я убил родного брата. Быть того не может! Человек не способен выжить в лесу в разгар морозов, какие обрушились на холмы в предбеллентейдовские дни. Не морочат ли мне голову неким наваждением? Черты лица замершего предо мной лесовика-лохмача казались смутно знакомыми. Вот если бы не спутанная, наполовину седая борода, скрывающая губы и подбородок... А еще пару лун не чесанные патлы легли на лоб и брови. А вот глаза те же. Серые, упрямые и решительные, перед которыми заробел Лох Белах, со всем своим воинством. Вернее, глаз. Один. Правый. Потому, что левое веко набрякло синюшной, нездоровой даже на вид припухлостью и тяжело свисало вниз, давая разглядеть между сблизившимися ресницами лишь узкую полоску белка. - Сотник? Лесовик кивнул. К уголку здорового глаза потянулись тоненькие морщинки. Если улыбка и появилась, то все равно потонула в зарослях бороды. - Да. Так меня звали на прииске. - Ты... Ты живой? О выдал! Глупее вопроса придумать трудно. Но Сотник понял мое замешательство. Протянул руку. - Можешь потрогать. Его рукопожатие оставалось таким же крепким, как и полгода назад. Вот что интересно. Знал то я человека всего ничего: осень и зиму, да весеннего месяца березозола маленькую толику, потом долгое время считал его погибшим, и вот радуюсь встрече, словно родного брата повстречал. Аж слезы на глаза навернулись. Да и то сказать: а обрадуюсь я так встрече с Динием, которого и в лицо успел позабыть? Что у нас с ним общего, кроме родителей? - Здесь Гелка, - по-дурацки улыбнувшись, ляпнул я. Вряд ли он помнит девчонку, которую избавил от надругания и смерти... Но Сотник кивнул: - Я знаю. Странное чувство охватило меня. Навроде того, когда хочется почесаться, а руки связаны. Рассказ о выпавших на нашу с Гелкой долю злоключениях так и рвался с языка. А облечь его в слова и связные фразы оказалось непосильной задачей. Эх, Молчун, Молчун... Как же ты собрался ученых в Вальоне поражать своими историями? Одно дело в уме, сам с собою, разговаривать, а совсем другое - вслух. Как говорят поморяне - две большие разницы. Сотник тоже молчал. Улыбался или нет - не поймешь. Борода надежно укрывала любые эмоции. Еще один говорун, каких поискать. Каждое слово из него тяни, как ржавые гвозди из старого горбыля. А ведь, думаю, ему есть что порассказать. Как выжил? Где с троллем повстречался? Каким образом они наткнулись на нас? Ничего, будет время - все выпытаю. С пристрастием. - Это хорошо, что вы рады встрече, - вновь пропел тролль. Видно, заморился ждать, пока мы наговоримся, вернее, намолчимся всласть. - Кто это? - спросил я Сотника, не придумав ничего лучше от растерянности. - Так, верно, принято приличиями у людей, говорить о присутствующих, будто их нет? - не замедлило отреагировать чудовище. Как он своей пастью такие звуки выпевает? Ну, чистый менестрель! - Прости моего друга, - в голосе Сотника звучала нескрываемая ирония. - Моя вина. Я вас не познакомил. - Прости меня, - повернулся я к серой громадине. - Я не обижен, - отвечал он. - Я понимаю твои чувства. Вы, люди, во всех встречных существах ищете опасность и ждете подвоха. В чем-то вы правы. - Да нет же, - я попытался возразить, объяснить, что страха не испытываю с того самого мгновения, как узнал в бородатом лесовике друга, которого считал давно погибшим. - Я последний из народа фир-болг, - проговорил тролль. - Можешь называть меня просто Болгом. Фир-болг? Никогда не слышал о таком племени... И, боюсь, никто из людей не слышал. Иначе Кофон обязательно упомянул бы о них на своих лекциях. Ну, хотя бы разок. Уж такой дотошный любитель старины не пройдет мимо народа одноглазых говорящих великанов. - Не трудись вспоминать, Молчун, - на маленьком уродливом лице моего собеседника никаких чувств не отражалось, но изменения в голосе говорили обо многом. И сейчас, готов отдать правую руку, ему было весело. - Нас истребили еще до вашего прихода на север. Истребили? И он так легко об этом говорит? Впрочем, время лечит. А если учесть, что первые орды моих диких, вооруженных дубинами и каменными топорами, предков перевалили через Крышу Мира больше восьмисот лет тому назад, за такой срок скорбь о погибших сородичах может надоесть. Погоди-ка! Больше восьмисот лет? Значит, они бессмертны, как и сиды? - Конечно, я бессмертный. Я вздрогнул от неожиданности. Точное попадание слов Болга в канву моих размышлений заставило вспомнить об Этлене, его пугающей проницательности, и насторожиться. Читать мысли не так уж сложно. Все дело в мастерстве владения Силой и навыках, нарабатываемых тренировками. Сложно замаскировать твое вмешательство в чужой разум, так, чтобы другой человек ничего не почувствовал. Это дается самым умелым. - Он не читает мысли, Молчун, - усмехнулся Сотник (нет, эти двое словно сговорились подтрунивать надо мной). - Даже я догадался, о чем ты задумался. - Я не читаю мысли, - подтвердил Болг. - Мне это не нужно. - А мог бы? - что я все топчусь на месте? Смелее надо, решительнее. - Не знаю, - ответил он, не задумываясь. - Когда-то, давно, скоро тысячу весен тому, мы могли обмениваться мыслями. Как бы это понятно сказать? Говорить на расстоянии. Но только по обоюдному согласию собеседников. Ясно. Что бы еще такого спросить? Кто их уничтожил? Да чего уж там спрашивать? Я, кажется, обо всем догадался и так. Если людей еще не было... - Я охотно отвечу на любой твой вопрос, человек Молчун. Объясню что к чему. Но, боюсь, многие из ответов будут неприятны для ушей феанни Мак Кехты. Поэтому спрашивай здесь. Тролль уселся где стоял. Просто подогнул короткие ножки и плюхнулся на траву. Сотник с невозмутимым видом последовал его примеру, наверное, привык к чудачествам спутника. Делать нечего, я тоже присел. Присел и задумался. С чего же начинать расспросы? - Не трудись, - Болг опять от души веселился. - Я понимаю, как трудно подобрать правильный вопрос. Меткий и всеобъемлющий. Верно? Я кивнул. Эка, он рассуждает. Словно две академии закончил. - Тогда просто послушай. Когда мы встретились с Гланом, он задал мне достаточное число вопросов. Думаю, вас интересует одно и то же. Кого-кого он встретил? Глана? Это он Сотника так назвал? - Болг подобрал меня обмороженного, потерявшего много крови... Почти мертвеца, встрял в разговор Сотник или, как там, Глан? Ну да, все сходится. Имя вполне пригорянское. Один брат - Эван, другой - Глан. - Выхаживал до лета в своей пещере. - Как видишь, не все в искусстве целительства мне удалось. Не мудрено, ведь я не лекарь. Когда-то, давным-давно, я изучал движение небесных светил. - Зато теперь у нас на двоих два глаза. Поровну, - палец Сотника приблизился к опухшему веку, но, несмотря на напускную браваду, не прикоснулся. Это подсказало мне, что болячка причин