— Больно. Больно… Элияс…
Ну какой же я придурок! Я тут же пожалел о глупости собственного поведения, меня охватили угрызения совести при виде красных пятен на щеках Малышки, на лице, опять погружающемся в сон. Происходило нечто чертовски серьезное. Сама Малышка по своей природе была девицей нервной и резкой. Если бы что-то у нее внутри не было нарушено, она отреагировала бы совершенно иначе. Но что это? Что?
Так я грыз себя подобным образом, и между очередными посещениями своей спящей красавицы яростно набрасывался на инструменты и изо всех сил долбил ствол дерева, поднимая целое облако стружек, в голове же прямо клубилось от вопросов и гнетущих сомнений. Если этих двоих невозможно оздоровить, тогда, по крайней мере, пусть будет хоть какой-то прогресс в строительстве лодки — хотя бы затем, чтобы имелась какая-то иллюзия, что мы чего-нибудь да делаем.
Дождь продолжал лить. Все это продолжалось уже несколько недель. У Монтаня не было ни малейших признаков улучшения, а Пауло чувствовал все большую и большую усталость.
Как-то вечером, когда я долбил ствол сильными ударами «долота», сражаясь с охватывающей меня печалью, он сказал, очень даже спокойно:
— А теперь моя очередь.
Я резко поднял голову, оттирая со лба пот.
— Чего?
— Пришла и моя очередь. Знаю, что пора самая неподходящая, но тут я ничего сделать не могу. Просто ее чувствую. Она здесь. Я прекрасно ее знаю…
Он наполнил свою небольшую тыкву «виски», как сам называл свой шмурдяк, и выпил долгими глотками. Его глаза почти закрывались, заслоненные двумя громадными мешками, образованными вечной усталостью. На лбу у него выступили громадные капли пота; они упали Старику на грудь, продираясь сквозь заросли волос. Он тяжело дышал, а плечи его опали…
Это просто невозможно! Я бросил инструмент и уселся, спрятав лицо в ладонях. Теперь я снова был в дерьме по самые уши. Ну за что судьба издевалась надо мной уже столько месяцев? Очередная ситуация, перерождающаяся в кошмар. Я должен был остаться один, в этом форте, в струях дождя, из-за которого все здесь гнило. И надо же, именно Пауло, сам больной, должен был меня утешать! Ирония судьбы!
— Не беспокойся! Мы из этого выскочим, можешь быть спокойным! Ничего не бойся. У меня это продлится пару дней. Это уже не первый раз, и кто знает, наверняка не последний…
Глоток за глотком он пил свою дрянь, еще быстрее обычного, сражаясь с атакующей его болезнью.
— Не беспокойся, Элияс! Это еще не в этот раз, честное слово… Никто из святых, там, Наверху, меня пока что не ждет. Уж слишком они опасаются, что там, в раю, я устрою бардак…
Он обращался ко мне и тут же ужирался. Я молчал, но следовал его же примеру. Воняющий бензином самогон заставлял желудок перепугано сжиматься, но я решительно пил, тыкву за тыквой. Через пару часов пьянства, мой желудок от этого яда вздулся барабаном. Пауло говорил все более и более серьезные вещи. Я же хотел потерять сознание, перестать знать, что здесь происходит. Мне совершенно не хотелось остаться одному. И я отказывался задумываться над тем, что следовало осуществить. Мне все осточертело, я устал. Тем вечером моей единственной реакцией было желание нажраться так, чтобы перестать думать.
Пауло начал тормошить меня на рассвете. Глаза его были широко открыты; они пялились в ничто. Лицо его истекало потом. С пропитанных потом шортов капли стекали прямо на землю. Его голова, плечи, руки конвульсивно тряслись так сильно, что я ужасно перетрусил.
— Пауло, ты в порядке?
Ему удалось кивнуть. Стряхивая с себя пьяную вуаль, я обхватил Старика за талию. Тот не сопротивлялся. Передвинуть его было ой как нелегко. Ослабленный литрами самогона, я с громадным трудом затянул Пауло на кровать и быстренько устроил ему логовище из шкур и плетеных матов.
А потом, раз пара больных уже находилась на месте, мне показалось совершенно очевидным, что Малышку также следует перенести в мастерскую, чтобы иметь возможность следить за всеми. И я потащился на двор. Неустанный дождь заливал землю и окружающий нас лес. Я тут же промок до нитки, но это меня даже протрезвило. Здесь было до паскудного серо, ноги тонули в грязи. Мне было очень, очень паршиво.
Я вошел в нашу хижину. Как всегда, когда я глядел на Малышку, меня залила волна нежности. Она спала и выглядела точно так же, как вчера. Девочка была такая хрупкая, ее шейка и ручки сделались филигранными и приняли бледный, неестественны оттенок; черные волосы спадали на тонкий профиль. Малышка лежала свернувшись, будто маленький ребенок; как будто ее здесь и не было…