Или другой прием: остановка времени. 30 сентября будет продолжаться еще много дней, пока не будут увязаны все неувязки. Это уже не план корректируется — идет корректировка правды!
Выполнить план любыми средствами. Государство принимает на себя всю ответственность за ту высшую цель, которая стоит перед нами. И если при этом совершается некоторый нравственный упадок, то государство также готово принять его на себя, ибо все делалось ради его высших интересов, ради его нового подъема.
Но если совершается хотя бы малый упадок нравственности, то, может, и не нужен никакой небывалый подъем.
Связь между материальным и нравственным возникает неотразимо — и столь же закономерно рушится. Коль мы освоили в совершенстве воздушный вал и научились быть с государственным планом запанибрата, сам собой просится следующий шаг, вовсе крохотный, — с такой же вольностью обойтись с государственным имуществом, повелевать им.
Приписка — родная сестра казнокрадства. Вот он, искомый стержень, за который надо весь воз вытягивать.
Начиналось с дефицита товаров, а кончилось дефицитом нравственности. Вседозволенность переросла в безнаказанность. Для очищения совести наиболее застенчивых жуликов составили спасительный афоризм: казнокрадство есть стихийная форма перераспределения национального дохода.
Мы строим коммунистическое общество, но не любой ценой. Если общество будущего будет построено любой ценой, то оно окажется прежде всего против человека.
Как не может быть на земле такого счастья, которое — любой ценой.
Иду по Садовому кольцу дальше, дошагал до Самотечной площади, тут можно двигаться двумя путями: если в машине, то напрямик по скоростной эстакаде. А если пешком, то низочком, по забетонированной лощине.
Спускаюсь вниз. А навстречу мне приятель. Я к нему: сколько лет, сколько зим, что с нами будет?
Он отвечает, приблизив физиономию к моему уху:
— Все забетонировано, ни щелочки… Смета составлена на века…
И заспешил в горку не оглядываясь.
А я задумался, стоя против шашлычной. Шашлыков там, конечно, не было. А зачем они? Там торговали кипрскими баранами навынос. Не верю я в непроницаемость железобетона. Все, что не меняется, перестает быть живым. А мы, наоборот, стремимся стать многоголосыми, динамичными, приоткрытыми.
Готовы ли мы к тому, чтобы раскрываться дальше?
У нас всегда отдавался приоритет количественным показателям. Но брать количеством — это все равно что штурмовать крепость в лоб и класть при этом армию, как случалось на войне.
Ускорение — это не количество. Наконец-то мы услышали четкие слова на эту тему, сказанные М. С. Горбачевым на совещании в Центральном Комитете партии в ноябре 1986 года:
«Товарищи, ускорение должно идти только через высокое качество, через лучшую продукцию с большими производительными способностями, обеспечивающими внедрение технологий трудосберегающих, ресурсосберегающих и т. д. Только через качество. Ускорение неразрывно связано с качеством. Тот, кто думает иначе, вообще не понимает до сих пор, что такое ускорение. Думает, что это тяп-ляп, давай, вали побольше. А не задумывается: а нужно ли оно в таком виде вообще народному хозяйству и народу? Такой подход — не ускорение, это каменный век с современной точки зрения».
К этому мало что можно добавить. Разве что такую мысль. Я бы включил в ускорение показатель добра и зла. Как известно, добро есть товар штучный. Зато зло мы гоним валом, не считаясь с потерями. Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что выражаюсь в данном случае внеэкономическими категориями, так ведь я и не экономист. А если мы будем решать наши проблемы с помощью одной экономики, то мы ничего не решим.
Добро и зло есть категории качества. Если вещь хороша, работает безотказно, то ясно же, что она сделана добрыми руками. А зло гонит брак. Но всегда ли мы понимаем это?
А мы считали добро количеством. Чем больше, тем лучше. А если навалом — значит, сбылась мечта…
Сижу поздним вечером в кабинете Владимира Федоровича. Кончается октябрь, но завод идет в графике. За два часа не раздалось ни одного телефонного звонка из города, тем не менее мой собеседник озабочен.
— Снова завели моду — сидеть до победного, — с досадой говорит Владимир Федорович. — Министр сидит, его замы сидят. Следом за ними и мы, грешные, сидим. Берем количеством просиженного времени, а не качеством руководства. Смотрю я на моих коллег. Дали нам сейчас права, пока немного, но дали. А мы и этих прав боимся. Я девятнадцать лет давал план, ни разу не сбился, не просил скорректировать. Но за эти годы нас отучили думать и принимать решения. А теперь ругают, почему ты не думаешь, почему не решаешь? А ведь мне проще — не думать. Я четко знал, что можно и что нельзя — и дальше этого я не лез. И ведь так было не год, не два — десятилетиями. За это время сформировалось поколение недумающих исполнителей. Как нам выйти на новый путь? Поэтому и говорят — начинай перестройку с себя. А ведь может так случиться: против себя. Сумею ли?