Я не раз слышала, нам говорили сызмалу, что и дед мой, и отец отдали свои жизни за счастье своих детей, то есть за меня. А теперь вдруг выясняется, что и я должна пожертвовать своим будущим во имя какого-то «Атоммаша» и тем самым ради счастья моего сына. А Юре во имя кого придется жертвовать?
Так вот, заявляю официально и категорически: не желаю жертвовать своим будущим. А главное, не вижу в этом смысла. Сейчас мирное время, мы разоружаемся. Кому полезны наши жертвы?
Моя вина лишь в том, что я не родилась крестьянкой. Выросла на перекрестке железных дорог на узловой станции рядом с депо, а мимо проносились поезда, зовя меня в неведомые, абстрактные дали.
Я заядлая урбанистка первого поколения. Мне вонючий гараж под окном милее лесной опушки, воспеваемой поэтами. Все урбанисты сейчас заболели березовой ностальгией, но я этой модной болезнью никогда не страдала.
Куда деваться, коль я уже избалована моим Ленинградом? Что есть вершина человеческой цивилизации? Заводы, домны, шахты? Их все время достраивают, модернизируют, а в конце концов неизбежно снесут, чтобы поставить на их место еще более огромные корпуса. Нет, это не заводы и не шахты. Тогда, может быть, гидростанции, затопившие лучшие земли, отнявшие у рыбы ее вековые пути? Прекрасное не должно причинять вред. А лучшее, что создано на земле цивилизацией, это города. Они стоят веками, перешагивают в другое тысячелетие. Слава богу, Волгодонск не кичится своей уникальностью. Он довольствуется скромным положением серийного города, сошедшего с домостроительного конвейера. И потом — разве это город? Это жалкий эмбрион города, и еще неизвестно, кого примут на свет повивальные бабки, мальчика или девочку?
С утра я влезаю в резиновые сапоги и топаю вдоль забора. Ночью прошел дождь, правда небольшой, грязи всего по щиколотку. Но она такая жирная, въедливая. Долго стою на остановке, ибо автобусы подходят набитые битком, а я не такая резвая, чтобы соперничать с молодыми парнями и девчатами, спешащими, как и я, на смену.
Хорошо, я втиснулась, доехала до своего корпуса, двадцать минут отмываю сапоги. Вечером все повторяется в обратном порядке с добавлением второй серии в виде магазинных очередей. Я стала жаловаться Григорию: грязно, далеко. Хорошо, он пошел к начальству — и скоро мы перебрались в новую квартиру на проспекте Строителей, седьмой этаж, где из окна не видать ничего, кроме горизонта, а лифт работает только по четным дням.
Мне начали сниться ленинградские сны. Я иду по Литейному проспекту под дождем. В правой руке у меня зонтик, в левой сумочка — и больше ничего, как легко шагать. А дождь чисто ленинградский, обложной, знаете, такой бисерный, асфальт матово блестит. Я иду и удивляюсь про себя: зачем это я надела вечерние туфли на высоком каблуке за 45 рублей, ведь я промокну, надо было надеть уличные, на микропорке. Но я почему-то не промокаю, это же сон, подошла к остановке, меня догоняет троллейбус, светлый, красивый, свободный. Дверцы с легким шорохом распахиваются, приглашая меня, но я не спешу садиться, мне так хорошо пройтись под дождем, снова шагаю по блестящему асфальту мимо светлых витрин.
Ах, зачем этот жестокий сон, зачем я жила в Ленинграде? Григорий почувствовал мою антипатию к Волгодонску, пытался меня развлечь, но у нас даже кинотеатра нет, а ехать в старый город — это все равно что совершить путешествие за три моря.
Мы поехали в отпуск к морю. Юру отправили в лагерь. Но ведь жизнь состоит не из отпусков — наоборот, отпуск есть исключение из жизни, а дальше снова трудовые будни, снова резиновые сапоги — и бурые струи воды стекают в раковину.
Григорий увлекся рыбалкой, я ушла в книги, начала организовывать заводскую библиотеку. Разослали письма писателям, многие откликнулись, я пробивала фонды.
К нам все время приезжают представители культуры, мы сейчас в моде. Правда, чаще всего это получается поверхностно, но все же. Однажды я набралась духа и даже выступила на обсуждении, сказав совсем не то, что думала.
«Вы, — говорю, — прибыли к нам на экскурсию в диковинный уголок. А вы поживите здесь, поработайте рядом с нами, порадуйтесь нашими радостями, потоскуйте нашей тоской. Да, да, — говорю, — мы не только реакторы строим, мы тут и тосковать умеем, и по грязи шлепаем. Вы нас без нашей тоски не поймете. Мы тут по культуре тоскуем, но не желаем, чтобы она была привозной. Пусть она будет наша».