Я насчитал пятнадцать столбов дыма, но облака затуманивали горизонт, поэтому костров могло быть и больше.
– Они отправились в набег! – воскликнул епископ Эркенвальд.
В его голосе звучали удивление и ярость.
Уэссекс уже много лет был избавлен от больших набегов викингов: его защищали бурги – укрепления, которые Альфред обнес стенами и снабдил гарнизонами. Но люди Харальда принесли огонь, насилие и грабеж во всю восточную часть Уэссекса. Они избегали бургов, нападая только на небольшие поселения.
– Они уже далеко за Кентом! – возмутился епископ.
– И углубляются в Уэссекс, – подтвердил я.
– Сколько их? – вопросил Эркенвальд.
– Мы слышали, что причалили две сотни кораблей, поэтому у них должно быть по меньшей мере пять тысяч бойцов. Возможно, с Харальдом отправились две тысячи.
– Всего две тысячи? – резко спросил епископ.
– Это зависит от того, сколько у них лошадей. В набег отправятся только всадники, остальные будут охранять корабли.
– Все равно это языческая орда, – сердито буркнул епископ и прикоснулся к кресту у себя на шее. – Наш господин король решил сокрушить их у Эскенгама.
– У Эскенгама!
– А почему бы нет? – Епископ ощетинился, услышав мой тон.
Я засмеялся, и это заставило Эркенвальда взорваться.
– В этом нет ничего забавного! – раздраженно воскликнул он.
Но все-таки это было забавно. Альфред, а может, Этельред послал армию Уэссекса в Кент, разместил ее на лесистой возвышенности между войсками Хэстена и Харальда, а потом ничего не сделал. Теперь, похоже, Альфред (или его зять) решил отступить к Эскенгаму – бургу в центре Уэссекса, – наверное, в надежде, что Харальд атакует их и будет побежден благодаря стенам бурга. То была жалкая затея. Харальд – волк, Уэссекс – стадо овец, а армия Альфреда была собакой, призванной защищать овец, но Альфред посадил собаку на цепь, надеясь, что волк придет и будет укушен.
Тем временем волк бегал на свободе среди овечьего стада.
– И наш господин король, – надменно продолжал Эркенвальд, – требует, чтобы ты и часть твоего отряда присоединились к нему. Но только если я уверюсь, что Хэстен не нападет на Лунден во время твоего отсутствия.
– Он не нападет. – Я вдруг почувствовал прилив восторга.
Альфред наконец-то позвал меня на помощь, значит собаке дали острые зубы.
– Хэстен боится, что мы убьем заложников? – уточнил епископ.
– Хэстену плевать на заложников. Тот, кого он называет своим сыном, – какой-то крестьянский мальчик, облаченный в богатые одежды.
– Тогда почему ты его принял? – негодующе возопил епископ.
– А что мне оставалось делать? Напасть на главный лагерь Хэстена, чтобы найти его щенков?
– Значит, Хэстен нас дурачит?
– Конечно, он нас дурачит, но он не нападет на Лунден, пока Харальд не победит Альфреда.
– Хотел бы я, чтобы мы могли быть в этом уверены.
– Хэстен – осторожный человек, – сказал я. – Он сражается, когда уверен в победе, в противном случае просто выжидает.
Эркенвальд кивнул.
– Тогда забери завтра людей на юг, – бросил он и пошел прочь, а за ним засеменили его священники.
Теперь, оглядываясь на те далекие годы, я понимаю, что мы с епископом Эркенвальдом хорошо управляли Лунденом. Епископ не нравился мне, а я ему, и нам жаль было времени, проведенного в компании друг друга, но он никогда не вмешивался в дела моего гарнизона, а я не вмешивался в его дела. Другой мог бы спросить – сколько воинов я собираюсь взять с собой на юг или сколько их останется охранять город, но Эркенвальд верил, что я приму правильное решение. И все равно я считаю, что он был пронырой.
– Сколько людей с тобой поедут? – спросила меня той ночью Гизела.
Мы находились в нашем доме, доме римского торговца, построенном на северном берегу Темеза. От реки часто воняло, но мы привыкли к этому и жили счастливо. У нас имелись рабы, слуги и стража, няньки и повара. И у нас с Гизелой родилось трое детей. Утреду, старшему, исполнилось тогда лет десять. У него была сестра Стиорра, а нашему младшему Осберту сравнялось всего два года, и он отличался неутолимой любознательностью.
Утреда назвали в мою честь, как меня самого назвали в честь отца, а моего отца – в честь его отца. Но этот последний из Утредов раздражал меня, потому что был бледным, нервным ребенком, цепляющимся за материнскую юбку.