Почти все лето я живу в деревне. Жужжат тучи мух. Солнечные лучи колосьями света падают сквозь зеленые ветви. Они не даются в руки - не схватишь, выскальзывают из-под ног - не наступишь. Тут я забываю город и сама становлюсь растением.
Бегаю босиком. И начинаю ощущать землю, дождевую воду. Как красная ягодка, нежусь на краю поля. Захожу в лес, перелезаю через спутанные корни вывороченных деревьев. Ищу чернику, собираю ее в корзиночку. Мои босые ноги - как они вытянулись, налились силой! Я впитываю свежий воздух, солнце. Не замечаю, как пролетают дни и ночи, как все дальше и глубже уходит солнце и каждый вечер тени, что ложатся на землю в сумерках, делаются все длиннее.
- Едем, Башенька, завтра Тиша бе-ав.
Вот хорошо! Я так давно не была дома.
- Ух, как ты выросла! - всплеснет руками Саша. А мама только взглянет, не выдавая радости - не сглазить бы, сохрани Бог!..
Я возвращаюсь в дом веселая и застываю на пороге.
Кто-то умер? Почему все плачут? Зачем мама вызвала меня домой? Я словно упала с ясного неба в темную яму.
Стою на пороге и смотрю на маму. Она сидит, поникнув головой, и читает "Плач Иеремии".
Меня она не видит, лицо ее в слезах. Пустой стол, как саваном, накрыт длиннющей белой скатертью. Оплывшие свечи горят в канделябрах. Рядом с ними священные книги. У стола стоит отец. В глаза бросаются белые полоски носков. Сердце его перевернулось.
Боже мой! Почему все так серо и черно? На дворе лето. Сияет солнце. Бегают и смеются дети. А тут?
Мама с папой, оба в трауре, сели на низкие скамейки, как на камни. И словно окаменели сами.
Только слезы катятся из глаз, будто хотят размягчить камень. На полу песок и пепел.
Что за грех совершили родители, чтобы так каяться перед Господом? Какую беду оплакивают? Брат Мендель горестно объясняет:
- Мы лишились священного Храма. Его сожгли. Разрушили до основания. Сегодня Тиша бе-ав.
На меня обрушивается печаль. А перед глазами еще пестрят красные и белые цветочки.
Мое теплое лето разом увяло.
Подбегает Абрашка и тянет меня за рукав.
- Что ты тут стоишь? Пошли во двор. Мы там бросаемся репьями.
Мне все равно. Во двор так во двор. Абрашка уже набрал полную горсть репьев.
Да если все эти колючие комочки попадут в меня, то расцарапают всю до крови. Скорей прикрыть ладонями глаза. Абрашка стреляет, как из ружья. Репьи вцепляются мне в волосы. И некуда деться от них.
- Абрашка, хватит! Оставь и мне!
- Вот, вот, держи, это все тебе. А теперь твоя очередь.
Я сдираю с себя репьи и запускаю их назад в Абрашку. Швыряю и швыряю, не глядя на него.
А он? Он преспокойно ловит их и прицепляет на себя, как пуговицы на рубашку и помпон на картуз. Вся грудь утыкана.
А из открытых окон доносятся глухие рыдания.
- "Как одиноко сидит город!" (Первый стих Плача Иеремии)
Неужели никогда не вернется к нам радость?
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
- Ты дома, Тея ?
Тея - моя школьная подруга, я стучусь в ее окно.
- Это я, Белла.
Конец лета. Я вернулась из-за границы. Мама каждый год ездит в Мариенбад и берет меня с собой. На этот раз я побывала в Берлине, в Вене, есть что порассказать Тее, и мне не терпится.
Стучу еще раз. Почему она не открывает? А я-то спешила! Неслась по улицам, летела через мост.
Тея живет на другом берегу, недалеко от вокзала. Улочка тихая, на отшибе. Дом совсем маленький, одноэтажный. Окна выходят прямо на улицу.
Может, поэтому они всегда закрыты? Тяжелые шторы приглушают уличный шум и свет. В гостиной всегда прохладно и темно. Не слышно ни грохота съезжающихся к вокзалу пролеток, ни цоканья копыт. Не помню, деревом или булыжником была вымощена их улица. Я вглядываюсь в Теины окна. Стекла накалились на солнце и блестят. Сверху и по бокам складки тяжелых гардин, в середине - крахмально-белые тюлевые занавески, которые чуть шевелит сквознячок. На одной занавеске изображен король на троне, на другой прекрасная молодая королева в диадеме. Я только что их заметила. Изнутри ведь не разглядишь - узор заслоняют цветочные горшки.
Эти горшки теснятся на каждом подоконнике. Весь дом в цветах и листьях, в гостиной они повсюду стоят на полу, на столиках, табуретах, свисают с этажерок. В здоровенных кадках с землей торчат пальмы. Одни листья тянутся вверх, другие - лезут вширь. Даже в консервных банках что-то растет. Какие-то мелкие цветочки. С каждым днем на узких подоконниках все прибавляется растении, а свету становится все меньше. А Теина мать, как будто всего этого мало, каждый раз приносит с базара новый саженец.
Снаружи их дом - такой, как все. Но он совсем особенный. Чем? Может, заплетающей рамы зеленью, а может, рвущейся сквозь закрытые окна музыкой аккорды слышны, как только свернешь в их проулок с большой улицы.
Соседние дома, замерев, слушают сонаты Моцарта, Бетховена. Прохожий остановится под этими окнами, постоит минутку, упиваясь мелодией, и, завороженный, пойдет своей дорогой.
И мне, пока я сюда бежала, не терпелось услышать знакомые звуки. Фортепьянные трели. Иногда и пение скрипки. Когда никто на ней не играл, она покоилась на пианино. Немой смычок - протянутая в ожидании рука...
У нас не было ни пианино, ни скрипки. И я по вечерам убегала к Тее. В дом, где людно и весело. О таком я всегда мечтала...
Теина мать целый день дома. Хлопочет, суетится: то на кухне печет пироги и булочки, то в зале с гостями. Для каждого у нее найдется словечко. И с нами она болтает запросто, угощает своей стряпней.
- Беллочка, съешь блинчик! Не бойся не потолстеешь... Какое у тебя миленькое платье! Новое?.. Манечка, как поживает мама? Сонечка, скажи, это правда? Я слышала, твоя сестра выходит замуж?
Всегда улыбается, смеется, всегда словно отплясывает кадриль.
Подруги у Теи много лет все те же. Ее мама знает нас всех, наших родителей, всю родню. Сколько ей лет - не поймешь. Крохотная, хрупкая, тщедушная, но живая, как пташка. Тонкие, всегда влажные, как у Теи, губы лопочут без умолку. Длинный загнутый носик похож на клюв. Выпуклые черные глаза блестят.
Все трое братьев Теи открытого, насмешливого нрава. Все трое играют на пианино и на скрипке, когда вместе, когда порознь. Бывает, участвует кто-нибудь еще из друзей подпевает, насвистывает или переворачивает страницы нот. Мы часто ставим пьесы, играем в живые картины и для этого перерываем все шкафы и ящики. Теина мать вытаскивает старомодные платья. Можно задрапироваться в цветастые покрывала. Все сгодится. Мне так вообще достаточно набросить на голову белую простынку. Не знаю почему - из-за длинных волос или больших глаз? - мне всегда достается роль невесты или мадонны.
Стоит переступить порог их дома - и я меняюсь. Музыка, музыка. И птицы - уже в прихожей. Птицы повсюду, как и горшки с цветами. Парочки, целые семьи в клетках, развешанных по стенам и расставленных по столикам. Посреди комнаты под потолком красуется, раскачиваясь на жердочке, попугай. Все воркуют, щебечут, чирикают. Заливаются наперебой. Весь этот гвалт встречает гостя при входе. Еле услышишь, как с тобой здороваются.
Со двора доносится лай пса Маркиза. Он всех знает. Но, кто бы ни пришел, каждый раз обнюхивает со всех сторон. Узнает он меня? Я ведь не видела его все лето. А птицы? Зову их свистом. Сейчас войду - они приветственно забьют крыльями, а просуну палец будут его поклевывать.
Да почему никто не открывает? На меня начинают косо поглядывать прохожие: топчусь тут под окнами, как дура. Сколько можно ждать!
Хотя я в общем-то не спешу. Стоит лишь подойти к дому, и я уже у них.
Не может быть, чтобы в такое время никого не было. Отец Теи - знахарь, но такой умелый, что его держат в городе за врача. Без доктора Брахмана не обходится ни один заболевший еврей. И он всегда вылечит: в одном случае подберет в самый раз лекарство, в другом подарит на прощанье добрым словом, будто из кармана вынет. Довольные родственники жалуют полтинник.