И он увлек Белоусова в соседнюю комнату, где висели малиново-черные ковры и на них почернелые пистолеты, инкрустированные перламутром и костью.
— Можно сесть с вами рядом? — услышал Волков.
Женщина, та, что утром с посольским работником уехала на «шевроле» и недавно танцевала с Гордеевым, о которой забыл, ввязавшись в глупый, разрушительный спор с Белоусовым, стояла рядом и кивала на свободное место. Не дождавшись ответа, села. Край ее платья зеленой складкой лег на колено Волкову, и она неторопливо и просто убрала эту ненароком залетевшую складку.
— Я смотрела на вас. У вас очень расстроенный вид. Что вас так огорчило?
Вопрос в своей простоте и искренности был ненавязчив. Волков был ей почти благодарен. Вдруг подумал: все это время, все эти дни и недели он только и делал, что о чем*то других выспрашивал, хотел узнать о чужих состояниях, ему отвечали, но никто ни разу не спросил его: кто он, Волков, такой? Как живет? Что в нем болит и тоскует? Что потерял? Что обрел? Ни разу никто не спросил. Он и сам у себя не спрашивал, был отделен от себя самого гибкой стальной мембраной чужих проблем и забот. А она подошла, спросила…
— Я знаю, — продолжала она, — этот человек сегодня прилетел из Москвы. Он вас искал. Что*то вам такое сказал, что*то недоброе… Неприятности дома?
— Да нет, — Волков смутился, неготовый ей отвечать. — Дома не может быть неприятностей. Дома*то, собственно, нет… Так, друг старинный. Запоздалое объяснение в любви.
— Обычно, я замечала, у вас лицо такое холодное, даже надменное. Ничего на нем не прочтешь. А сейчас вдруг, была такая минута, лицо как у беззащитного ребенка. Вот я и подошла. Ничего?
— Когда же вы успели заметить мое надменное лицо? — усмехнулся Волков. — Ведь вы идете, — глаза в пол, ни на кого не глядите, внимание своему боссу. А он наставляет, внушает вам что*то. Про букву «би», которую не выбивает машинка. А вы на ходу головой киваете.
— Ну вот, нарисовали просто болванчика какого*то! — засмеялась она. — Он не босс, а милейший интеллигент и добряк. Ухаживает за мной, как за дочерью. Печется обо мне. Он, знаете, очень крупный дипломат. Я его почитаю. Это внешность такая обманчивая.
— Уж верно, обманчивая, — сказал Волков. — А знаете, что я о вас подумал, когда сегодня увидел? «Цаца, — подумал я. — Цаца в целлофане».
— Очень мило! — развеселилась она.
— Моя фамилия Волков, Иван Михайлович.
— А меня зовут Марина, Воронина.
— Чем же вы занимаетесь? — пристально, в первый раз Волков вгляделся в ее молодое, свежее, с гладкой прической лицо, стараясь понять, какого цвета у нее глаза; то ли серозеленые, но, быть может, платье отсвечивает, то ли карие с золотом, но, быть может, отблеск камина. — Вы тоже дипломат высокого ранга?
— Я секретарь-переводчица. Стучу на машинке. Окончила университет. Знаю пушту и дари. Думала, приеду сюда, целыми днями буду смотреть на ковры, минареты, а все обернулось иначе. Строчу протоколы, печатаю справки, доклады. Вы правы — «цаца»
— Ну, это я тогда, вас не зная, — смутился Волков — А теперь вы — Марина.
Они танцевали под тихую музыку в мягких золотистых потемках, приближались к камину — и тогда от поленьев веяло жаром и дымом, удалялись к окну — и на них из открытой рамы дули легкие сквознячки. Сквозь двери в соседнюю комнату он видел Белоусова. Гордеев, сняв со стены пистолет, целился в люстру Кто*то из гостей наливал из бутылки бренди Волков обнимал осторожно приподнятые женские плечи. Ее жизнь, для него не открытая и таинственная, недоступная в своем прошлом и будущем, была у него в руках. И он касался ее бережно, не испытывая влечения, а одну благодарность Он знал — и эта благодарность исчезнет, едва умолкнет музыка и они разойдутся.
— Камин немного дымит, вам не кажется? — сказала она.
Вышли на воздух через стеклянную дверь. Свет падал на дорожку, на талый снег, на беленую стену с колючей тенью от роз. Над стеной в черноте крупно мерцали звезды. Переливаясь разноцветно, морозно, резко исчезая там, где в небо врезалась гора. И она, если пристально вглядываться, начинала лучиться, синеть высокими ледниками.
Ночь. Кабул. Огненный, незнакомый орнамент перламутровых азиатских звезд. Запах высоких снегов и невидимых тихих дымов от людских жилищ. Лай собак И где*то вдалеке — былая жизнь, когда*то любимая женщина и казавшееся неисчерпаемым счастье. И такая вдруг боль и смятение.