Было тихо, и солдаты, успокаиваясь, откладывали автоматы, снова уселись в тень вертолета. А в нем, в Боброве, — бодрость, принесенная сном, и тревога неведения.
Он двинулся по ложбине, туда, где недавно отдыхали солдаты. Мысль о Роберту, о его просящем, требующем внимания взгляде посетила его, как предчувствие, и он шел по траве, где только что отдыхала колонна. Прислушивался к лесу, ожидая вестей.
Трава была примята, придавлена. Валялись окурки, раздавленный коробок. Грязный платок. Переломленная игральная карта. Он все чего*то искал, может быть, след от Роберту, след от колонны, приютившей его, донесшей его до этой песчаной ложбины. Снялась и исчезла, оставив ему свое смятое лежбище.
Ему опять захотелось пить. Бочка стояла в тени. Рядом светились три алюминиевых кружки. Он подошел. Бочка была пуста. Лишь на дне блестела вода. Он наклонил бочку, перелил через край остаток, наполнив кружку. Это была его, последняя, оставленная ему напоследок доля. Он пил воду, неясно думая, что с самого начала вода у него и у солдат была раздельной. Каждому своя вода, своя доля. И снова неясное, связанное с Роберту чувство вины посетило его. «Но ведь я не солдат, я — свидетель! Я пришел не стрелять, а свидетельствовать».
Из леса вышли военные. Шумно, торопливо приближались. В их быстрых шуршащих походках было отражение недавней схватки, совершившейся в лесу атаки. Бобров, узнавая Антониу, зашагал навстречу.
— Мы взяли базу! — он был энергичный, подвижный в талии, как танцор. Не осталось и следа от недавней усталости. Губы влажно краснели. Дыхание было свежим и сильным. — Мы атаковали их! Часть из них убежала. Сели на велосипеды и прорвались сквозь окружение. Но многие убиты. Комбриг послал меня к вам, чтобы вы осмотрели базу.
Они быстро шли по тропе. Бобров старался запомнить тропу, свои пыльные башмаки, смятый мундир Антониу, всякую малость.
В редких смятых кустах сидели солдаты. На поляне минометный расчет примостился у своих минометов, расставленных в позе недавнего залпа. Но люди уже копошились у маленького костерка, что*то пекли и закусывали. На тропе валялся обшарпанный велосипед с расплющенным колесом, и Бобров, нагнувшись, разглядел его марку: «Хонда. Гонконг». Двое солдат вели третьего, раненого, с забинтованным лбом, с красно-сургучным пятном. И Бобров, уступая дорогу, ощутил его рану, как короткий, коснувшийся лба ожог.
Они вышли на большую поляну, уставленную круглыми хижинами, ребристыми, с коническими тростниковыми крышами. База была похожа на простую деревню и пахла дымом, не пороховым, а домашним, тонким запахом деревенских жилищ.
У ближайшей хижины стояла знакомая короткоствольная пушечка. Солдат отирал ей щиток какой*то цветастой тряпкой, похожей на женскую юбку. Слышалось тихое ровное стенание, напоминавшее поскуливание. У хижины, босоногие, тесно сбившиеся, не выходя за пределы невидимого, им отведенного круга, толпились женщины. Плакали, подвывали, топотали на месте, взявшись за руки, глядя на солдат, проносивших мимо оружие.
— Это их женщины, — сказал Антониу. — Их берут с собой на базу. Угоняют силой.
И Бобров, проходя сквозь их покачивание, топотание, старался запомнить бессловесный, похожий на ритуальный мотив плач, большую, с раздвинутыми пальцами, притопывающую женскую стопу, металлическую серьгу в мелких, кольчатых волосах.
— Вот они. Восемь убитых. Но многим удалось ускользнуть. Батальон продолжает преследование! — Антониу пальцем указал на лежащих людей в невоенных, выцветших, взлохмаченных одеждах. Только на одном убитом были пятнистые штаны и военные бутсы.
Бобров, минуя аккуратный, выложенный старательно ряд, стремился запомнить педантизм, с каким были положены тела, и вывернутые наружу, почти белые ладони молодого, в розовой рубахе, мятежника, и растопыренные врозь бутсы, прочертившие по песку две бороздки, и студенистые, полные остывающих слез остановившиеся глаза.
— А вот здесь наши. Мы троих потеряли.
Там, куда кивнул Антониу, подобно трем вырубленным под корень желто-зеленым деревьям, лежали солдаты. И Бобров, сразу узнавая Роберту, не пугаясь, а мучительно изумляясь своему знанию об этом, лишь казавшимся там, в ложбине, предчувствием, пытался понять, когда появилось знание. Когда солдат уходил, искал его взгляд, желая за него ухватиться, а он, Бобров, не протянул ему взгляд, отделил от себя, в своей беспомощности, чувствуя неодолимость его смерти. Или раньше, в колонне, когда шли по пескам, и Роберту уже нес в себе свою смерть, а он, Бобров, в своем тонком прозрении, обманывал себя, отговаривал, запрещал себе думать об этом. Или раньше у обочины, когда тот протянул тетрадь и Бобров суеверно, обманывая его и себя, сделал надпись, пожелав ему блага. Откупался от смерти, отдаривался от нее, отдавая ей на откуп Роберту. Или раньше, при первом свидании в Мапуту, когда мать отпускала сына, он, Бобров, угадал, проникся этим женским горючим всеведением. Во время всех этих встреч и свиданий Бобров следил, как Роберту приближается к смерти, и был бессилен его уберечь, остановить движение, бывшее частью общего, сверхчеловеческого движения мира, воюющего, двигающего махинами материков и народов.