Салон был мягко освещен. Легкая счастливая музыка, и мощное шелестение турбин, и прошедший по салону медлительный белолицый пилот, и смуглая, с тонким запахом духов стюардесса, и респектабельная необильная публика в креслах — все говорило о другой, поджидавшей его реальности. О возможности покоя — не ума, не духа, а изнуренного, исстрадавшегося тела, еще хранившего под свежей, чистой одеждой раздражения и ссадины, укусы москитов и ожоги от раскаленного песка. И там, в этой близкой реальности, ожидала его встреча с другом, с Витенькой Старцевым.
Он понимал: и здесь, в Зимбабве, была лишь шаткая иллюзия мира. Недавно отзвучали последние выстрелы гражданской войны. Недавно, покинув лесные лагеря, вчерашние повстанцы сели в министерские кресла. Двухрасовое, черно-белое общество, пережив раскол и войну, перестраивалось, меняло пропорции, выгибалось в новую форму, распуская старые, образуя новые узлы напряжения.
Он, Бобров, вслед за своим героем летел в Зимбабве, чтоб исследовать это «новорожденное» общество. Хотел понять ту среду, где станет действовать африканист, — «двухцветная армия», «черный» и «белый» бизнес, интеллигенция. Но главное: в свой краткий визит он мечтал повидаться со Старцевым, советником советского посольства в Зимбабве.
Уже на земле, двигаясь от самолета к стеклянному строению порта, он уловил аромат дорогих сигарет — запах благополучия, подкрепленный зрелищем стеклянно-хромированного, без следов запустения, порта.
Заполнил декларацию. Прошел паспортный контроль, отвечая на дежурно радушную улыбку голубоглазого служителя в полицеской форме, зорко, точно фиксирующего все его жесты, черты. Миновал низенький турникет, подняв над ним саквояж. И вдруг очутился в объятиях. Кто*то кинулся к нему стремительно с возгласом: «Кирилл, дорогой!», и этот «кто*то», худой, лысоватый, в резких морщинах, был Витенька Старцев. Отвечая на объятия друга, отдавая ему саквояж, Бобров узнавал в нем того, молодого, промелькнувшего вдруг в улыбке, в глазах.
Они оглядывали друг друга, чуть касались плечами. Усаживались в машину, обменивались пустяками.
— Я ведь послал тебе телеграмму. Ну, значит, дошла. Все в порядке!
— А я думал, ты летишь из Мапуту. А в телеграмме Бейра!
Они мчались по многополосному шоссе, пропуская встречные беззвучные вспышки. Бобров радовался обилию нарядных машин, подсвеченных табло и дорожных знаков, плавной ухоженности трассы.
— Как ты полагаешь, в каком отеле мне лучше остановиться? В «Амбасадоре», наверное?
— Да какой там «Амбасадор»! Поедешь ко мне! Мы с Антониной живем на вилле, здесь много пустых вилл, кое-кто из белых откочевал в Европу. Оттуда смотрят, чем здесь все кончится.
— Ты с кем-нибудь здесь из местных знаком? Можешь меня познакомить?
— Потом, Кирюша, потом! Успеешь о деле. Уик-энд! Проведем его без забот!
Они смеялись, желали угодить друг другу. Старцев включил музыку — под стать пролетавшим огням, черно-развеянным в движении кронам.
— Ты что, раллист? — Бобров взглянул на дорожный мелькнувший знак с цифрой «60» и на фосфорное свечение спидометра, где стрелка пульсировала у отметки «120». — Все так же любишь гонять?
— Знаешь, здесь все так гоняют. Вначале я сам удивился. Такие, казалось, педанты — и непрерывное превышение скорости. Но один знакомый, белый юрист, объяснил. Мы, говорит, стали ездить на больших скоростях, когда на дорогах появились засады. Чтобы уберечься от очереди. Едешь в город, в контору, кладешь на сиденье автомат и гонишь сломя голову, вглядываешься в каждый куст. Теперь, когда произошла замена власти, они уже не берут с собой автомат, но привычка быстрой езды сохранилась… Кирюша, прежде чем ехать ко мне, сделаем маленький крюк. Покажу тебе ночной Хараре.
Промчались сквозь пригород, сквозь мягкое свечение вечерних вилл, вдоль увитых плющом решеток. Въехали в город, показавшийся сверкающим, черно-холодным кристаллом. Он был пуст и безлюден, стерильно чист, омыт металлическим и стеклянным блеском. Бобров почувствовал холодное и нордическое в облике Хараре, созвучное с городами северной Европы и Англии. Было что*то от Эдинбурга или Роттердама. Опустив у машины стекло, заглядывался на сверканье витрин, на медленное вращение высокой рекламы, на граненые плоскости отелей и банков. Ощутил на мгновение здесь, в душной Африке, северный запах моря.
— Сейчас здесь нет никого, — Старцев прогнал машину по отражению рекламы. — Все живут в предместьях. А вот послезавтра ты увидишь толпу.