— Вас интересует экономический аспект? Да, действительно, стал быстро развиваться черный бизнес. Политическая власть обеспечила и открыла доступ черному бизнесу. И это не может не внушать опасений белым коммерсантам. Но пока что, уверяю вас, это не более чем опасения. Если не последует крупных экспроприацией, а они, по-видимому, не последуют, два эти бизнеса могут сосуществовать и кооперироваться. Экспорт мяса по-прежнему затруднен, и наши фермеры ищут рынок и готовы искать его где угодно, даже в СССР, если бы для этого нашелся рефрижераторный флот и готовность к контрактам. Повторяю: наша экономика относительно здорова и на ее основе возможен стабильный политический процесс.
Бобров сыграл свою роль, роль африканиста, чуткого аналитика, стремящегося понять, в какой степени оценки и прогнозы профессора окрашены его личными симпатиями и пристрастиями. Тонко отделял этот местный, региональный анализ от общих, характерных для континента тенденций. И при этом наслаждался интеллектом и лексикой собеседника, свободно владеющего материалом.
— Двурасовая армия неизбежна. Она — уже факт, — продолжал Бильгоф. — Белые контингенты распущены, повстанцы сдали оружие, и на их основе формируются смешанные бригады. Но, во-первых, есть психологическое отчуждение: недавним противникам, стрелявшим друг в друга, трудно ужиться в одной казарме, повиноваться приказам вчерашних неприятелей. И второй аспект — политический. Добившейся внутреннего мира стране больше не нужна крупная армия, и надо решить, куда направить многочисленные контингенты черных повстанцев, привыкших воевать и требующих прямого участия в новой структуре общества.
— Дорогой профессор, — Бобров кивал, принимая его суждения, но и мягко им возражая с позиций того, кем он был, с позиций героя-африканиста. — Все это выглядит весьма убедительно, если рассматривать Зимбабве как автономно существующий организм. Но согласитесь, эта автономия весьма условна. Зимбабве — часть динамичной и весьма неустойчивой композиции на африканском юге. Насколько спокойно наблюдают за вашими переменами в ЮАР? Не наступит ли такая фаза, когда в Претории сочтут необходимым вмешаться, не наступила ли она, эта фаза?
За окном у ограды прозвучал сигнал автомобиля. Бильгоф, приготовив, но прервав ответ, повернулся на звук:
— Это, должно быть, он!
Раздался вкрадчивый шорох гравия. Глазированная тень машины мелькнула в саду. И через минуту на пороге возник человек в белоснежной рубахе и брюках, очень белых в контрасте со смуглым лицом и руками. И едва он возник, еще не ступив в область света, Бобров, почти не изумившись, связывая с его появлением недавний, пережитый в ботаническом саду абсурд и теперешний разговор с профессором, и подсознательные все эти недели, где бы он ни был, размышления о нем, и нечто еще, что действовало сообразно с таинственной, знакомой ему, художнику, логикой, стягивающей их всех в задуманный, осуществляемый самой жизнью сюжет, — Бобров узнавал в нем Маквиллена, инженера по локомотивам, с кем встречался в отеле «Полана», вел сложные, из умолчаний и полунамеков беседы, где каждый играл на себя. Теперь инженер стоял на пороге, дружелюбный, светский, держал в руках книгу, где на супере вместе с аннотацией темнела фотография Боброва, и хозяин их всех знакомил.
— Мой друг, мистер Маквиллен, несколько дней как из Претории. Прошу. Советник советского посольства мистер Старцев. Режиссер из России мистер Бобров, книгу о котором, дорогой Маквиллен, вы почти выхватили у меня. Надеюсь, вы найдете сегодня время обмолвиться о ней с самим автором. А теперь, господа, хотя бы на время оставим политику. Прошу к столу.
Ужин был обилен. Вино в меру охлаждено. Женщины сверяли свои английские впечатления, вспоминали о Пикадилли, о лондонских магазинах. Старцев приглашал профессора в Москву, обещал содействие в визе. Тот соглашался, говорил, что в новых условиях путь из Хараре в Москву может оказаться короче, чем в Преторию. Все смеялись профессорской шутке.
После ужина гости вновь разделились. Женщины отправились смотреть розариум, подсвеченное разноцветье кустов, откуда лились бархатные, многослойные ароматы. Профессор и Старцев курили, обсуждая последнюю реорганизацию кабинета. А Маквиллен и Бобров, не сговариваясь, улыбаясь издалека остальным, вышли на веранду, где стоял зеленый ломберный столик и лежала колода карт. Остановились у столика. Маквиллен легким ударом рассыпал колоду, и она легла по сукну, стеклянно-блестящая, рассыпалась королями и дамами, черно-алой геральдикой. И у Боброва мимолетное воспоминание: бабушка после обеда доставала маленькую, любимую колоду карт и, очень серьезная, сосредоточенная, раскладывала пасьянс, и мать, и он, внук, ей не смели мешать, наблюдали ее священнодействия. И ему было удивительно смотреть на рождавшуюся витражную картину, где, казалось, таится его судьба и судьба его матери, брезжущие сквозь цветные, создаваемые бабушкой сочетания.