— Ты и тут первый.
И — ушел.
Чуть свет Митя-богомаз был на ногах: в стольном сибирском граде его ждало посвещение в церковный сан. Его провожала Анюта, маленькая, светлоликая, с покорствием и смирением в очах; после рождения дочери в ней произошла перемена, и, коль скоро что-то и было в прежние леты, отчего она могла обидеться, то теперь всякую малость, способную растревожить на сердце, она старалась не замечать; стала ровна со всеми и спокойно принимала жизнь, ничему в ней не противилась и, когда нападала напасть, а она нынче зачастила на крестьянские подворья, терпеливо сносила и самое худшее, говоря негромко: «На все воля Божья!» И это, в прежние леты казавшееся слабым и беспомощным, теперь принималось ею с открытой душой.
Утро еще не взнялось, было розовато-тусклое, и тропа, на которую ступил Митя-богомаз, выйдя за околицу поселья, едва угадывалась, но уже вовсю щебетали в толстых сосновых ветвях лесные птахи, впрочем, еще не покидая насиженных мест. Дерева стояли плотно, одно к одному, тропа петляла меж них, местами обильно заросшая чепурой, и Митя вдруг да и утеривал ее из виду, но ненадолго, он знал здешние места не понаслышке, не однажды хаживал по ним, и потому не чувствовал робости, даже когда оказывался в опасной близости от круглого, черно взблескивающего болотца, а их тут великое множество, и не стоит проявлять спешки и пытаться перебрести какое-то из них: и сам не заметишь, как завязнут ноги в темной хляби, проваливаясь все глубже и глубже. Гиблыми зовутся эти места, пользуются дурной славой, сказывают, не однажды пропадали тут побродяжки, занесенные сюда шальным ветром; от них только и отпечатывались следы на мокрой земле… А еще сказывают, что души тех побродяжек летают над гнилыми болотцами и плачут, и стонут; посреди ночи, проходя здешней тропой, вдруг услышишь жалобный стон и невольно остановишься, сильно сожмется сердце и захочется проникнуть в тайное тайных природы и понять, отчего она милостива к одним, а к другим жестока. Иль мало выстрадал человек, чтобы обрести уважение от нее? Иль не достойны мы, многогрешные, такого уважения, зачастую обрубая корни, связующие нас с землей-матерью? Иль не воздастся нам за это суровой мерой, и отмеряны будут грехи наши, а добрые деяния окажутся столь ничтожны, что не увидеть их и божественному глазу?!.. Но как бы ни старался понять исходящее от земли, от ее сердечной сущности, не поймешь, если не подвинешь себя к пределу возможного в душе, к тому, что правит благо рождающим и сеющим, и не так, чтобы неосознанно и ничего не суляще, но искренне и горячо, с осознанием истинного своего назначения в мире.
Шел Митя-богомаз скользящей тропой, утро поспешало за ним, все более утрачивая непроглядную розовость, сизой тенью упадающую на землю и там застывающую надолго; очищалось небо, а вот уж и солнышко взблеснуло над белым снежным опушьем ближнего гольца, и было еще неокрепшее, словно бы даже обтянутое пеленой робости, но уже чувствовалось, что потеснить ее, ужать ли ему ничего не стоит, и так случится, когда солнечные лучи отогреются после ночного недвижения и обретут свычную с ними силу.
Митя миновал гиблые места и уже хотел подняться на горушку, заметно облысевшую после прошлогоднего лесного пожара: и по сию пору обоженные дерева не одолели смертной нави и были грустны и потеряны, хотя все еще цеплялись за упругую землю живыми корнями, — как вдруг увидел на самой хребтине суетящихся людей в зеленовато-серой одежде и не сразу догадался, кто они и что тут делают в такую пору?.. Они тоже увидели его и поспешили встречь, перепрыгивая через обугленные мертвые дерева и держа в руках автоматы. Митя-богомаз прислонился спиной к маленькому, одиноко взросшему посреди разнотравья, странно горбатящемуся, как если бы не могло набраться сил, чтобы выпрямиться и легко и весело, подобно своим сородичам, посмотреть на мир, тонкоствольному деревцу и стал ждать. А когда те подошли, сказал легко:
— Мир вам!..
Наверное, что-то не понравилось людям в камуфляжной форме, они грубо обыскали его, а не найдя ничего, разозлились, и кто-то, подойдя, ударил его в лицо, а когда Митя поднялся с земли, этот ли, быстрый на расправу, другой ли, но тоже с холодным блеском в глазах, спросил:
— Ты кто?
Митя, утирая рукавом короткого пиджака кровь с рассеченной губы, сказал с тихой торжественностю в голосе, как если бы только она могла определить меру его удивления и, чего греха таить, еще и досады, про которую он не хотел бы думать, полагая себя способным не поддаваться раздражению, даже если что-то и отвращало душу: