Старик знал, что Антоний с Ивашкой придут к нему, и, проводив сыновей в сторожу, сидел дома и ждал гостей. Ждал долго, отчего задремал, уткнувшись лицом в теплую еще постель, но и в дреме его не покидали тревожные мысли, он прилагал немалые усилия, чтобы прогнать их, и однажды ему показалось, что добился своего; на сердце сделалось спокойней, а перед мысленным взором замаячили картины, живо и напористо сменяющие друг друга: то он видел бушующее море и людей в лодке, тут был он с сыновьями и все те, кто поднимал избы в Новосветлянске, бабы с ребятишками; они сидели на мокром днище и плакали, а он, держа в руках кормовое весло, успокаивал их, говоря, что Господь милостив и не даст пропасть; а то вдруг мнилось, будто он умер, и там, в другом мире, повстречал жену и жалуется ей на то, что не смог жить на обочине: поменялось в Светлой, зло разгуливает по ее улочкам; вот и нас прогнали оттуда, не нужны мы никому… Жена слушала и старалась утешить, но ее утешение не подвинуло в душе. А потом и вовсе чудное увиделось: будто де к нему, старосте, приковылял мужичонка завалящий и сказал виноватым голосом, что хотел бы воздать должное Марье Потехиной за ее уважительность к людям, а тут и она подошла, и тогда сказал мужичонка, опустив бедовую голову:
— Спасибо тебе, Марья, что род мой непутевый в сыне своем продолжаешь!
— Эк-ка!.. — пробормотал Прокопий и очнулся, встал с лежанки, тут-то и увидел Антония и мальчонку-поводыря, пошел им встречь, говоря ласково:
— Ну, наконец-то, язви вас, пожаловали, гостенечки дорогие!
34.
Было две ауры: красная и синяя; они обозначали две стороны Добра, одна называлась правой, другая — левой; и те, кто жил в те времена, умели увидеть обе эти стороны в единстве, которое, казалось, никогда не будет нарушено. Но шли годы, сходные с облаками, сменяющими друг друга, накручивались на земную ось, и вот однажды кто-то заметил, что возле Добра, изливающего из ядра красный и синий цвет, появились другие цвета: зеленый и белый, желтый и черный, — и сказал:
— Добро неоднозначно, в нем много разных оттенков, иные из них не хотели бы сосуществовать друг с другом.
Люди не поверили обретшему новое знание и вознесли Меч Справедливости над его головой, но сказал некто, ощутив на сердце гнет:
— А ведь он прав: Добро неоднозначно.
И тогда загрохотало небо, упало на землю черным ливневым дождем, и померкло в глазах у людей, а в сердцах ощутилась тоскливая щемота, но не скоро еще она стала привычной для человеков, способных видеть только Добро; все же, в конце концов, случилось и это. И тогда раскололось ядро на две равные половины, одна обрела красный цвет, другая — синий; но минуло еще много лет, прежде чем люди подвинулись к Берегу времени, за которым одна пустота, и сказали, что есть Добро и есть Зло, есть синяя аура, есть красная, и надо научиться различать их, чтобы унять щемоту в сердце.
Ну, а что же тот, кому открылось новое знание? Что же он?.. Тело его превратилось в камень, когда понял, что не всякое знание во благо, а душа, не принимаемая в лучших мирах, по сей день бродит по свету, лишь изредка находя пристанище в ком-либо из живущих на земле; в последний раз святые архаты видели ее в дряхлом теле шамана Тэб-Тэнгери, отдавшего свое знание Повелителю ближних и дальних земель. Но умер Потрясатель Вселенной и вернул шаману сокровенное знание: там, в другом мире, оно оказалось никому не нужно. И тогда пошел шаман, отягощенный им, в северные пределы ханских владений, чтобы отыскать могилу Потрясателя Вселенной и поделиться с ним, хотя бы и отошедшим в иной мир, знанием: невмоготу стало нести его. Но он так и не отыскал той могилы, и однажды, выйдя на скалистый берег мертвого озера, испустил дух. Шли годы, а прах шамана так и не рассыпался, и, даже больше, со временем окаменел, не утратив живых черт. И это смущало всех, кто обращал на него взор. Люди спешили уйти и забыть про то, что померещилось. Но забыть никому не удавалось, и посреди ночи вставало перед глазами видение отчаявшегося избыть свое знание старца. И понемногу в них обламывалось что-то, черной метой меченное, отчего их уже не пускали на порог юрты и прогоняли. И тогда изверги шли в степь и там погубляли свою душу, как если бы несли в себе проклятье отчего племени.
Знал ли об этом Агван-Доржи, когда направил стопы к каменному изваянию шамана? Конечно, знал, но потому и пошел, не колеблясь, туда, что верил в силу молитвенного слова, однажды изреченного Буддой, способного, как он думал, снять древнее проклятье. И вот он уже стоял возле мрачного изваяния и смотрел в искаженное душевными муками лицо. В какой-то момент уловил в нем досаду, сказал: