Агван-Доржи подошел к тому месту, где прежде красовалась золотая юрта нойона, не сразу вспомнил, куда она подевалась, а когда вспомнил, огорченно вздохнул, но не потому, что стало жаль нойона, потерявшего свое добро: было бы, кого жалеть, у него, небось, добра этого как звезд в небе, но да не по чину человеку пялиться на чужое добро, так и в сердце может оскудеть, про это и монах, мало что понимающий в людях, догадывался. Он огорченно вздохнул потому, что погублено было дело рук человеческих. Подойдя к тому месту, где земля была чертная, обугленная, он постоял, переминаясь с ноги на ногу, и заспешил прочь, но прошел немного, обернулся на злой окрик, увидел нойона, тот был в расшитом золотыми нитками тэрлике[12] и в начищенных до блеска сапогах; лениво передвигал короткие ноги, не спешил…
— Ты чего тут потерял, монах? — спросил, подойдя.
Агван-Доржи не нашелся, что ответить, лишь руками развел. Он не хотел этой встречи и слегка растерялся, но вспомнил слова вещие: «Не тревожься, что далеко пойдешь, — доберешься. Не тревожься, что тяжело поднимать неподъемное, — чистый духом да поднимет» и успокоился.
— Рад, что пожгли меня? — прищурясь, спросил нойон и попытался заглянуть в глаза монаху. Не получилось.
— Я не знаю, о чем ты говоришь, — сказал Агван-Доржи. — Как не знает умерший, не пройдя очищения, что он умер, и продолжает жить теми интересами, что держали его на земле.
— Ты врешь, монах. Ты не любишь меня. Ты не любишь всех, кто нынче стал хозяином жизни.
— Учитель сказал: познание истины приводит к разочарованию. Ты завладел тем, чем прежде владели люди, стал могуществен и богат. Но прошло похмельное веселье, и ты испугался. Ты испугался, что кто-нибудь посмеет отобрать у тебя богатство, и лишился сна. Но нельзя жить в вечном страхе, как нельзя унять кармический ветер, пока он не приблизится к утробе матери. Я говорю тебе: опомнись, вернись к своей карме и следуй по пути очищения ее. Земному существу дан Владыкой неба не только черный цвет, но и белый — цвет зеркальной мудрости, и желтый — цвет мудрости равенства, и красный — цвет мудрости различения, и зеленый — цвет все исполняющей мудрости. Прими их в душу, и да помогут тебе святые архаты!
— Врешь! Врешь! — вскипел нойон. — Я ненавижу тебя. Я ненавижу Дхамму[13], которую ты проповедуешь, она зовет к пустоте, а я не хочу окунаться в нее. Я хочу жить! И никто не посмеет воспротивиться этому моему желанию. Что люди, пыль земная, я растопчу их своими ногами. Ты слышишь меня, монах?
— Да, я слышу и жалею тебя. Ты тень на земле. Ты живой Призрак. Отошедший от Дхаммы есть лопнувший пузырь. Об этом знал и Сын Бога Иисус, отчего приняв облик бодхисатвы[14], прошел пыльными дорогами древней Индии и постиг состояние Будды и возвеличил Деянья Его.
Лицо у нойона пуще прежнего почернело, в какой-то момент в руках у него оказалась плеть, он высоко поднял ее над головой, намереваясь ударить монаха, и не смог, опустил руки, пошел на пепелище, рухнул на черную землю, завыл…
35.
Дано ему видеть свет от блаженного Антония. Для чего?.. Неужто для того, чтобы не остывала в нем смута, поселившаяся в последнее время, вызванная упорством мужиков, не пожелавших пустить его в исток Светлой, где, по всему, можно совковой лопатой черпать золотой песок? Кто бы мог подумать, что так произойдет? Он-то считал, эк-ка невидаль, мужичье, мне ль не совладать с ними?.. Не совладал. И тогда вызвал служивых людей, и те начали охоту на Воронова с сотоварищами, полагая, что на их воле держится упорство мужиков. И, когда Тишка был убит, Гребешков подумал: «Ну, теперь-то потечет золотишко в общаг, а то братва уж и на меня косится». Но получилось по-другому, погоревали мужики и опять за свое, и ничем не сдвинешь их с места.
На прошлой неделе сошлись стенка на стенку: с одной стороны, жители поселья с берданами и с вилами, с остро отточенными кольями, с другой — служивые люди с автоматами; долго стояли, не то примериваясь друг к другу, не то прислушиваясь к сердечной тревоге, которая накатила и уж не отпустит, цепкая и властная подвинуть человека к смерти ли, к жизни ли… Были тут бабы и дети, держались за спинами мужей, строгие и молчаливые, как если бы готовые ко всему. И это нагнало страх на Гребешкова. Да только ли на него? Именно то, что они молчали и были в черном и смотрели спокойно, беспокоило пуще чего другого. В какой-то момент Гребешков увидел Антония, а рядом с ним мальчонку-поводыря, и растерялся, не знал, отчего появилась растерянность, глухая, беспросветная, и злился, попробовал отогнать ее и не сумел: вдруг почувствовал в теле неимоверную слабость, только и смог отойти в сторону и прислониться к теплому стволу дерева. И все же, когда услышал резкое и отчаянное: «Изготовиться!», сказал дрогнувшим голосом: