— Не надо!..
Но, кажется, мог и не говорить, никто не услышал прозвучавшей команды, не пожелал услышать. Маленький священник с крестом, взнесенным над головой, вытолкнулся из мужичьего ряда и теперь ходил, спотыкаясь на кочках, меж двух столкнувшихся сил и восклицал тоненьким голосом:
— Опомнитесь, православные!..
Гребешков так и не понял, отчего он отказался от прежнего намерения; он и теперь, сидя в уютном кресле в просторном кабинете и напряженно прислушиваясь к шороху шагов в коридоре, так и не разобрался в себе и — уж в который раз! — в голову пришла вроде бы смешная мысль: «А ведь не получилось из меня Прохора Громова. Жаль!» Полноте! Он и тут лукавил, стремясь подравнять душевную колготу, убрать острые углы, чтоб не догадалась братва, которую он нынче ждал, не углядела перемены в его душевном состоянии, решил твердо: родившееся во мне со мной и умрет!..
Смутно на сердце, и от братвы не спрячешься, из-под земли достанут. Да и нет такого желания. Не все ли равно, когда ЭТО случится? Он ни от кого не бегал, и теперь не побежит. Не такого он пошиба человек, чтобы даже пытаться поломать в судьбе. Уж так повелось с самого начала, что он как бы плыл по течению, полагаясь на извечное: куда кривая выведет, хотя, бывало, иной раз вдруг заспотыкается на ровном месте или поведет себя подобно уросливому коню и не сразу справится со своим упрямством. Но так бывало редко, все же он подчинялся Уставу, который придуман не им, и знал отведенное ему место. Но знал и другое: Господь дает человеку столько лет жизни, сколько нужно, чтобы выразить себя. И он, кажется, уже приблизился к той черте, когда пора подбивать бабки. Он так и сказал мысленно: «Подбивать бабки…» — и усмехнулся: в нем ничего не стронулось, разве что смута на сердце уменьшилась, а чуть погодя и вовсе исчезла; там было ясно, и потому легко, ни к чему не подводяще, только к тому, чего он теперь ждал со спокойствием человека, которому нечего терять. Странно: враз стало все безразлично и уж не радовала высота, что одолелась им едва ли не с первого раза; может, потому и голова у него никогда не кружилась и не выпало нужды менять в себе.
Он смотрел на лоскут неба, чуть потускневший в предвечерьи, зацепившийся за белое оконное стекло, и несуетно думал о том, что скоро исчезнет и этот лоскут, и что же тогда?.. Помнится, Антоний говорил про бессмертие души, которую подхватят небесные ветры, когда она покинет бренное тело, и надо еще при жизни совершать богоугодные дела, чтобы путь ее по выходе из земной оболочки был легок и привел бы ко Престолу Господнему. Гребешков вздохнул, он и теперь не поменял отношения к святому Слову, восторгаясь его мудростью, но не принимая сердцем, сказал, глядя на тускнеющий лоскут неба: «Все тлен. Из пыли поднявшись, в пыль оборотимся».
Странно, ему казалось, что он слышит свой голос как бы доносящимся издалека. Он долго не мог понять, в чем тут дело, все же время спустя вспомнил, как в одну из встреч Антоний укоризненно сказал ему, что душа у него раздвоена: если одна ее часть способна подвинуть к Добру и к сеянью благости, то другая окунулась во тьму, влекомая бесами к погублению. Божий человек был неприятен Гребешкову, и он не хотел бы думать о нем. Но мысли — надо же!.. — все возвращали к Антонию. Зачем? Для чего?.. Разве можно что-то изменить? Конечно же, нет. Да он и не стремился к этому, вполне удовлетворяясь тем, что есть. Только теперь его осенило, что он, противно тому, что полагал о себе, остро, почти болезненно завидует Божьему человеку, его уверенности, что совершаемое в земном мире есть лишь малая часть того, что происходит где-то еще, незримое обыкновенным человеческим разумом. «Да что же это такое! — чуть ли не возмущенно спрашивал у себя Гребешков. — Для чего я тянусь к тому, что раньше меня и вовсе не трогало?»
Он не знал, что в его душе шла борьба двух чуждых друг другу сил, но, если бы даже знал, не прислушался бы к этому. Он жаждал тишины, ведь ему осталось так мало… Но живущее в нем не давало такой возможности, отчего он чувствовал все более накапливающееся раздражение, а когда сделалось невмоготу держать себя в руках, зло выругался, и тут же услышал голос, который вроде бы принадлежал ему, но почему-то не хотелось верить в это; и сказал голос почти торжествующе, когда в обшитом белым стеклом узком окне порвался лоскут света, разлетелся в клочья, а потом тьма обволокла землю: