Агван-Доржи, держа в руках хур, медленно поднимался на Гору предков, был он не один, следом за ним тянулись люди, но он не видел их, слушая поющий хур. Пальцы монаха едва касались струн, но и этого было достаточно, чтобы мелодия не прерывалась; в ближней своей жизни Агван-Доржи и не притрагивался к музыкальному инструменту, но это не смущало ныне обретшего одну из прежних форм; тогда он был улигершином и никем до него не воспетое обжигало сознание, требовало исхода. И он, взойдя на Гору предков, сел на плоский камень; пальцы быстрей побежали по струнам, и мелодия стала ярче, сильнее, он увидел дальнее, как если бы достигнув середины мира, он стоял в окружении множества людей и пел о давнем времени, когда зло, привнесенное в мир Марой, еще не растеклось по земле, когда сердца людей принадлежали лишь Сеятелю Добра. Чист и прозрачен был воздух, и небо высоко и сиятельно; он пел, а люди внимали ему, завороженные Божественными словами, принадлежащими не улигершину, но Высшему Божеству, которое есть тропа, ведущая от сердца к сердцу; и так, накапливаясь, в конце концов, Божество заполнило все ближнее пространство, а потом обрело ясно зримые людьми человеческие черты; каждый из них отметил в этих чертах что-то свое и возрадовался; и это была смиренная радость, ничем не колышемая, ровная, как движение воды в Ганге в пору великого безветрия. А улигершин продолжал петь. Он говорил в своей песне о юном принце, возросшем на древней земле сакиев[16]; тот, однажды повстречавшись со страданием, терзающим людей, вознамерился избавить их от него. Он покинул дворец и ступил на тропу странствий, ходил долго, истязая тело лишениями; сделался худ и слаб, когда поднялся на самую высокую вершину Гималаев, где царствовали злые ветры, а скалы прятались под белым снежным покрывалом; там он пребывал одну седьмицу, потом другую, скинув с себя одежду и питаясь рисовыми зернами, уподобленными твердым камешкам: в день по зернышку, так он повелел себе. И злые асуры являлись ему в видениях и смущали, звали на тропу жизни. Но он отверг их притязания, а потом спустился в долину, сел на землю, прислонившись к стволу большого ветвистого дерева, и — задремал; и в дреме его посетило видение и поведало, что надо делать человеку, чтобы избавиться от страданий.
— Зло от желаний, бессмертие в отказе от них, — сказал Обретший Истину. — Слово человека, осознавшего это, плодоносно, как благоухающий цветок. Я запускаю свою мысль в жизнь, как лучник стрелу. Поймавший ее подвинется к Истине.
Улигершин пел, и люди слушали, и восторг сиял в их лицах: они видели на высоком челе певца небесный свет. Но вдруг мальчик в сияющих белых одеждах выступил из толпы и спросил:
— Кто я?..
— Ты порождение нашего тела, — отвечали ему.
— Но я вас не знаю, — сказал мальчик и посмотрел на улигершина маленькими, скорбными глазами, а потом сделал жест рукой, как бы повелевая ему прервать песнь, и та смолкла, сказал мальчик:
— Учение Обретшего Истину лишь краем коснулось вашего сердца, потому Мара и раскидал зло по всей земле, и ныне оно расцвело пышно. Где край ему?..
Люди молчали, не зная, что ответить, и тогда мальчик подошел к тому месту, где священная Гора обрывалась в пропасть, и шагнул в бездну. Он шагнул в бездну, но тень его, сияющая тень вознеслась к небу, и люди еще долго видели ее.
Улигершин чуть отстранил от себя хур, вздохнул:
— Рожденное в небесном мире ему и принадлежит.
Агван-Доржи сидел на темном плоском камне и перебирал смолкшие струны хура, а люди стояли вокруг него и в недоумении спрашивали:
— Твоя песнь прервалась на середине, что же дальше?
— А что могло быть дальше? — в свою очередь спрашивал он у них. — Разве песнь, рожденная вдали от людей, принадлежит им?
Когда же сознание, привычное для земного человека, вернулось к монаху, и он стал способен ощущать сердечную тревогу в людях, он сказал вяло и виновато: