— Что с тобой, Мальчик? — спросил Агван-Доржи. — Ты плачешь? Тебя кто-то обидел?
Старый рыжий пес и не посмотрел на него.
— Что с тобой? — снова спросил монах, но теперь уже с озабоченностью. — Ты не заболел? Да нет, поди, откуда бы взяться болезни? Теперь лето и солнце греет и теплым ветерком тянет от ближнего гольца. Хорошо!
Монах говорил еще долго, и совсем не про то, о чем хотел бы сказать четвероногому другу. Он хотел бы сказать, что тот в прежней своей жизни наверняка был добрым, никому не причинявшим зла существом, отчего и ныне в нем сохраняется пускай и плохо узнаваемое людьми приятие Божьего мира. Но подумал, что это не нужно старому псу, которого он назвал Мальчиком, скорее, потому, что тот ласков и доверчив, он и так про все знает.
— Ну, ладно тебе! — тихо сказал Агван-Доржи. — Хватит, однако, выть.
Монах произнес эти слова по-русски, постепенно входя в то состояние духа, которое имело обкновение отрывать от земной жизни, уносить в иные миры. Старый пес затих и опустил на колени хозяину морду.
37.
Лодка рассохлась, едва ли не в палец толщиной щели в бортах, а мнится Прокопию, что и нос у нее заострился, а вместе обвис, скукожился. Сыновья уже не однажды говорили отцу: «Чего ее держать на подворье, не лучше ли пустить на дрова?» — «Не лучше!» — упрямо отвечал Прокопий; волосы на голове у старика теперь не просто белые, а сивые, к тому же поредели изрядно, но в глазах все тот же блеск, про него иные говорят, что от упрямства, а другие, что от сердечной боли: тяжко старому человеку смотреть на то, что творится на отчей земле. Он всю жизнь старался избегать людской колготы, закрывшись в себе, и там, в душевной своей устроенности, находить отраду, а еще в жене да в сыновьях; но померла жена, а сыновья своим разуменьем стараются жить, хотя и не сказать, чтобы это старание не подминалось отцовским словом, и теперь, отыскав недогляд, Прокопий возвышал голос, и сыновья не спорили, понимая про его правоту. Да только ли сыновья? Мужики не часто могли выступить против решения старосты. Верно что, сдал Прокопий, и в смугловатом лице что-то начало подрагивать, жилочка навроде, то вздуется и побежит по впалым щекам тенью, пока не затеряется в сивой бороде, а то не захочет прятаться, и всяк увидит ее и подивуется: эк-ка крючит старого!.. Но подивуется втайне, и ближнему не скажет про это: люди верят Прокопию, думают, пока жив он, никто не собьет их с места. Не посмеют.
Прокопий вышел на подворье впотьмах, когда солнце еще не поднялось из-за гольца. Спал худо, тягомотные мысли разбередили душу. Куда ж от них спрячешься? Да и не хотелось прятаться. Что он, птаха малая, чтоб укрываться под птичье крыло? Сызмала приучился не утенять и тяжелым камнем придавившее сердце. Он подошел к лодке, долго стоял, прислонившись спиной к захолодавшему за ночь борту, спрашивал с недоумением: «А что дальше?..» И не мог найти ответа. Понимал, положившие глаз на месторождение золота, открытое близ поселья, не оставят в покое мужиков; коль скоро не одолели силой, придумают что-то еще. Смутно. Смутно и горько. На прошлой неделе приезжали бойкие на язык шустроногие людишки, от властей ли, от хозяина ли, шныряли по дворам, сулили золотые горы, забегали и к нему, да не задержались, послал их куда подальше, а потом на сходе говорил с мужиками. Слава Богу, никто не поверил посулам чужаков. И то еще славно, что отец Дмитрий произнес на сходе Проповедь, и были в той Проповеди слова:
«Не будь побежден злом, но побеждай зло добром!»
Запали эти слова в сердца мужиков и баб, зажегся в их глазах свет, отринулось и малое сомнение, коль скоро и было у кого-то, ослабленного льстивыми речами. И сказал каждый в сердце своем: сгинь, сатана!.. Разошлись люди по своим дворам, уверенные, что Бог с ними. А отец Дмитрий и Прокопий еще долго беседовали, отдавшись ими же самими поднятой из пепла радости. Небо в те поры очистилось от туч, стало сине и глубоко, и в той глубине обозначилась дивная розовость, и сказал батюшка:
— Славно-то, сыне! И небо радуется вместе с нами.
Прокопий кивнул, соглашаясь.
…Скрипнула калитка. Старик глянул в сторону ворот и в мерцающем свете угасающей ночи увидел Антония, крикнул:
— Здрав будь, человек Божий!