Агван-Доржи, может, и ответил бы, да не хотелось растеривать умиротворения, что теперь жило в нем, к тому же он не совсем понял, чего хотят от него, и только развел руками как бы в недоумении, но легком, ни к чему не подвигающем.
Даманов не задержался у костерка, ушел, время спустя послышался скрипящий и хрумкий хруст валежника от сталкиваемой на воду лодки, а потом нечастое и тяжелое шлепанье весел о волну. И вот все стихло. Но Агван-Доржи еще долго мысленно видел рыбака и что-то смутное и тревожное прочитывал в душе его, словно бы даже потерянность и все приближающееся нежелание выстроить что-то в собственной, катящейся к закату жизни, и он хотел бы предупредить рыбака, сказать что-то в укрепление слабеющего в нем духа. И время спустя, оттеснив умиротворенность, сказал-таки… Было в нем и это умение, с летами приобретенное, вызывать при надобности внутреннюю сущность человека, поглянувшегося ему, даже если тот отдален от него верстами, с тем, чтобы помочь тому не сойти с круга жизни, предопределенной свыше. К сожалению, помощь его часто не принималась тем, к кому была обращена, отторгалась, как если бы сей человек находился во власти асуров, непотребством людских желаний вознесенных высоко, так что не всегда дотянешься до них, чтобы развеять злые чары служителей тьмы.
Агван-Доржи вызвал, прибегнув к энергии, а она есть море, хотя и утесняемое плотью, образ отплывшего от ближнего берега рыбака, какое-то время со вниманием вглядывался в его обожженное ветрами, приятное глазу лицо, потом сказал:
— Мы все, живущие на земле, суть малые облачка. Несет нас каждого в свою сторону. Но подымется ветер, раздергает, истопчет нас, зато и соберет воедино, и уж не увидеть неба, только низкое, зависшее над землей, огромное серое полотно. Плохо это или хорошо? И не скажешь сразу. Но почему, когда наступает время рассеяться облачкам, они бегут весело, вперегонки?..
— Ты к чему это?
Агван-Доржи слегка смутился, он ожидал услышать другое. Но смущение было коротким, оборвалось, стоило увидеть над головой рыбака теснящие друг друга тени.
«Так, значит, и тут идет борьба за человеческую душу? — подумал он. — И еще неведомо, кто победит в ней: добро ли несущий, влекущий ли ко злу».
Сказал монах:
— Все призрачно, только мысль жива. Истинно лишь то, что даруется высоким чистым небом, все прочее есть от мрака рожденное.
— Но я не вижу неба, — сказал рыбак. — А лишь отталкивающие друг друга облака. Не от этой ли сшибки на сердце тягостно?
И сказал бы монах: ты не на большие смотри облака, на малые, на те облачка, про которые я говорил, — но отчего-то промолчал и снова услышал горестное, на куски рвущее сердце:
— Не вижу неба. Не вижу…
Это потому, что сознание твое замутнено, — тихо, как бы про себя, сказал Агван-Доржи. — Но это пройдет, когда ты поймешь, что рождаемое в человеке рождается в его сознании. Ищи в памяти, и узнаешь, кто ты и зачем?..
В какой-то момент Агван-Доржи почувствовал, что говорит на русском языке, и говорит легко, не затрудняя себя ни в чем, как если бы и этот язык был родной ему. Он вздохнул: в обычном своем состоянии он едва изъяснялся на этом языке. Но тут же и вспомнил, как однажды хуварак, тот жил с ним в монастырской келье и боготворил за ревностное служение Будде, сказал с робостью, что он, учитель его, достигший первой степени совершенства, говорит во сне на русском языке свободно, и слова льются подобно тихому журчащему потоку, лишь слегка касающемуся донных камней.
— Знать, в другой жизни я был русским человеком, — сказал тогда Агван-Доржи, и хуварак, совсем еще мальчик с добрыми, доверчиво и безоглядно смотрящими на мир глазами, обрадовался и воскликнул:
— Истинно так!
Бедный хуварак! Чуть погодя стряслось с ним что-то, вдруг сомнение, занесенное в душу невесть откуда, стало мучать, изводить непотребством, и он, не найдя себе места в пределах дацана, ушел, чтобы уже не вернуться, А потом слух разнесся, что замерз в степи. Больно и горько. Агван-Доржи так привязался к юному хувараку! Может, это и стало одной из причин того, что год спустя он покинул монашью обитель. Но, скорее, потому, что был ему голос свыше, изрекший: «Ты обрел надобные знания и теперь должен пойти в мир, чтобы увидеть скудость его и омертвелость и неспособность к совершенству. Это поможет тебе окончательно отрешиться от земного и обрести душевную гармонию».
Да, так было, хотя многое уже стерлось в памяти, он и про дацан-то едва только и скажет, что-то отдаленное, во многом чуждое ему теперь, робостному и тихому, ни к чему не влекущемуся, разве что ко всеблагому покою. Но удастся ли достигнуть его?..