И услышал старик:
— Я знаю, о чем ты хотел спросить, но не знаю, что ответить. В той форме, в которой я пребывал недавно, я чувствовал утесненность, все время казалось, что я случайный гость среди людей. Вначале утесненость была слабой, но, когда поменялось в людях, и они утратили роднящее их с небом, она усилилась. Я рвался поговорить с ними. Но никто не хотел слушать, даже близкие друзья отвернулись от меня. Тогда и во мне поменялось. Я понял, что нет мне места среди людей.
— Как же так?.. — прошептал старик, но то, что принял за сына, тень его на земле, исчезла, и Бальжи посмотрел на монаха и спросил:
— Ты слышал, о чем сказал сын?
— Да, слышал, — ответил Агван-Доржи.
Он и вправду, как только понял, куда обращен напряженный взгляд старика, догадался, что совершается в его душе, и глянул в ту же сторону и увидел сына Бальжи, но в отличие от старика увидел и сияние, облачившее поменявшего форму, ласковое и мягкое, и это определилось им как добрый знак, и он сказал:
— Предопределенному волей Всемогущего Будды не поменяться. Твоему сыну хорошо там, он достиг светлых берегов Нирваны и скоро окунется в ее святые воды и отыщет то, чего не мог найти на земле. — И, помедлив, добавил: — Ты не огорчайся, что сын рано покинул земную обитель.
— Я не огорчаюсь. Я думаю.
В юрту забежал большеголовый, стриженный наголо, оставлен лишь маленький клок волос, прилипших ко лбу, узкогрудый мальчонка и пролопотал невнятно, захлебываясь словами, которые никак не желали, чтобы он управлял ими:
— Дедушка Бальжи… это самое… однако… небо уж почернело к ночи… А вот во дворе у шамана… И людей много… Ты иди…
Мальчонка убежал.
Юрта шамана стояла на вершине ближнего холма, словно бы нечаянно взросшего посреди долины, и была обшита красными, синими и зелеными тряпками. Когда старик Бальжи и монах пришли на место, где стояла юрта, то и увидели шамана в привычном одеянии, помеченном теми же яркими красками, что и жилище его, склонившимся над высоким аргальным костром и нелепо взмахивающим руками и что-то сладострастно, а вместе как бы через силу бормочущим. Возле шамана, протянув к нему руки в немой мольбе, чуть только освещаемые горящими аргальными лепехами: уже пал первый тяжелый сумерек, — толпились люди. Они напряженно прислушивались к бормотанию шамана и, когда им удавалось уловить какой-то смысл в словах, сыплющихся подобно гороху из большого, залепленного пеною рта, они приметно оживлялись, подталкивали локтями друг друга. Впрочем, это, наверное, еще и потому, что каждый лишний раз хотел убедиться, что сосед еще не ушел. Каким-то особенным чувством, поднявшимся к самому пику, Агван-Доржи понял, что люди чего-то боятся, кожею ощутил страх, поселившийся в них. И они надеялись, что шаман поможет, прогонит напасть, вытолкавшую их с отчих дворов.
— Да, да, — когда люди разошлись, сказал маленький юркий человечек, скидывая с себя пестрое лоскутное шитье. — Я знаю, о чем ты подумал, монах. Я видел твои глаза и прочитал в них осуждение. Да, я часто говорю неправду. Ну и что?.. Люди не хотят знать правды, она горька и никому не нужна. А я помогаю им обрести уверенность. Разве ты не хочешь этого?
Агван-Доржи промолчал.
— Те, кто верит в Будду, — сказал Бальжи, когда шаман сделался тем, кем был на самом деле, уже немолодым, пережившим не одно лихолетье, человеком с большими черными грустными глазами, и подсел к аргальному костру. — Да, те, кто верит в Будду, ищут истину в иных мирах. Ты же… — Он положил руку на плечо шаману: — Ты ищешь ее на земле. У вас разные пути, но оба достойны уважения. Нет предела земному миру, как и небесному. Только как соединить их? Отыщется ли такая тропа?
Ночь накатывала подобно огромному, рожденному в больном воображении, сизовато-красному колесу, сминающему первые, еще нестойкие сумерки, пока не стала властна над ближним и дальним пространством. Аргальные лепехи догорели.
7.
Волны по осени налились тугой и упругой стылостью, потемнели, то в одну сторону кинутся, то в другую, и не то, чтобы подгонялись сильным ветром, хотя тот и учинялся чаще прежнего, Баргузином прозываемый или Култуком, или еще как-то, но движимые припрятанным в морской глубине сильным течением, про него Антоний слышал от рыбаков, а однажды и сам стал тому свидетелем, сидел тогда на берегу, прозревая одному ему ведомое, как вдруг, обламывая упругое морское затишье, накатила волна, яростная, белоспинная, в каких-то сребротелых блестках, как если бы подхватила со дна малых рыбешек голомянок и подняла на поверхность и кинула встречь удивленному взгляду Антония.