Захара невинный вопрос поставил в тупик. Да, чей я в самом деле? Чужой человек на чужом огороде…
Ничего не ответил он девочке, круто повернул к стежке и споро зашагал к калитке.
…Ольга с сыном Алексеем и невесткой Таней копнили в лесу, на своей делянке, сено. Травостой выдался богатый — почти на каждой поляне торчал островерхий стожок. Корове на зиму за глаза хватит, прикупать не придется.
Настроение у Ольги было хорошее, пока прибежавшая из села девочка Нюша не принесла неожиданное, сразу же вызвавшее сумятицу в душе, известие.
— Сидит на крыльце, курит, тетя Оль, — переводя дух, завершила известие Нюша.
Но Ольга уже не слушала, стояла, пришибленная новостью. «Ну зачем приехал? Зачем? Не было печали… Все уже давно отболело, перегорело, нет же…»
Взяв себя в руки, разыскала на просеке сына, сказала ему о приезде отца. Алексей насупил брови — точь-в-точь Захаровы — ничего не ответил, снова взял воткнутые было в землю вилы, медленно пошел к валкам сена.
«А мне-то идти домой иль нет?» — захотелось ей спросить сына, но не спросила. Затянула потуже на голове косынку и нехотя в село пошагала…
К дому подходила, чувствуя в ногах свинцовую тяжесть.
Захар сидел на крыльце, дожидался. Завидев приближавшуюся Ольгу, нервно встал, двинулся навстречу.
— Здравствуй, Ольга, — еле вытолкнул из себя тихо.
— Здравствуй, — тоже негромко ответила Ольга.
— Не ждала?
— Ждала… в сорок третьем, из Саратова.
— Понятно.
Постояли молча.
На какое-то мгновение в Ольгином сердце шевельнулась жалость к этому, бывшему когда-то родным, человеку. Нестерпимо захотелось подойти и припасть к его впалой груди… Но последним усилием воли сдержалась, обрела прежнюю суровость.
— Проходи, что ль, в избу, — отчужденно проговорила она.
Вошли в хату — Ольга впереди, Захар — за нею. «Это мы с ней с сенокоса пришли», — подумалось ему, но он тут же отогнал мысль.
Странное дело, у Ольги само собой улеглось волнение, будто вовсе и не муж ее, некогда любимый, переступил порог вдовьего дома, а совсем посторонний человек. «Да он чужее чужого теперь для меня, дом родной, детей променял на какую-то… Нет ему больше места ни в сердце, ни в доме».
Захар живо огляделся. Уютом, волнующе знакомым повеяло изо всех углов. Вот печь, где он мальчонком грелся в зимние дни после школы и где слушал по вечерам материны страшные сказки. Вот чулан, с неизменными ведрами, корцами да посудой. А это уже новое: телевизор, кружевной накидкой занавешенный, картины на стене, книги в шкафу под стеклом. От этого, доселе ему не известного, пахнуло чем-то настороженно-неприязненным. Это новое безмолвно напомнило ему, что он только гость и никто более.
— Садись, — таким же отчужденным голосом вывела его из созерцания и раздумья Ольга.
Захар сел.
— Ну, сказывай, зачем пожаловал?
Захару Ольгин вопрос придал решимость, снова всколыхнул в нем приглушенную было обиду.
— Я вроде бы еще не совсем тут чужой! Это ты тогда не удосужилась в госпиталь пожаловать. Оно и правильно — кому же нужны увечные…
Лицо Ольги покрыла бледность: больно ранило Захарово обвинение.
— Если у тебя не осталось ни капли стыда и совести, то вот тебе бог, а вот и порог!
— Я не за тем приехал, чтобы ругаться. На детей, на мать хотел посмотреть. Или я не имею права? В родном-то доме.
— Почему. На детей посмотри, если они захотят тебя видеть. А на мать как бы ты ни хотел, уже не посмотришь. Спровадил ты ее до времени на тот свет.
Захар бессильно опустил голову, помолчав, спросил:
— Ждала она меня?
— Все мы ждали…
— Тогда чего же ты не приехала в сорок третьем? — резко встав со стула, неожиданно взорвался он.
— Ты не кричи! На свою там, в Норильске, покрикивай, — отрезала Ольга. Помолчала.
— А приехать к тебе тогда не могла, я уже тебе писала. Не могла, понимаешь?
— Нет, не понимаю. Может, хоть теперь объяснишь.
Ольга села, с минуту собиралась с мыслями, глядя мимо Захара, в окно.
— Тем летом на нас напасть за напастью, как на проклятых. Вспоминать-то одно мученье. Ты небось, не забыл, с какими меня оставил, уходя на войну? Так вот и без того было трудно, а тут еще свекровку угораздило с чердака упасть. Сено мы туда, сам помнишь, бывало, складывали на зиму. Полезла она, а лестница и поехала по стене. Три ребра себе и высадила, до самого рождества головы с подушки не поднимала. И кормить, и поить, и посудину подавать — все одна. Побежишь в колхоз, на поле, картошку выбирать, накажешь дедке Алексану приглядеть за ней и весь день неспокойна, как она там. Все не свой глаз. А ребят с собой брала, одену кое во что и веду — и в жару и в холод, оставить-то не на кого. Ты помнишь хоть, сколько им было в ту пору?