Наважденье чужой беды развеялось. Тимша встряхнулся, так же весело отозвался:
— А вы всё зубоскалите!
Чанцев, ражий, себе на уме, признался:
— Страховито, ребя, так-то на-гора выходить! Как эти… поубитые.
— Страховиты не они, судьба шахтерская, — возразил любивший жизненные обобщения Яремба. — Под землю идешь живой, а на-гора — сам не свой! То кровля придавила, то еще что… вроде «карлика».
Тимша засмеялся.
— Мне шахта каждую ночь во сне видится. Ей-богу!
— А ты не спи, — совершенно серьезно посоветовал Чанцев. — Лежи, ушьми хлопай, муравьев считай…
— Каких еще муравьев?
— Где-нибудь в муравейнике.
Машины «Скорой помощи», гудя, тронулись в Углеград. Собравшиеся стали расходиться, на разные лады обсуждая случившееся.
Ребята пошли к Северному. После окончания училища их распределили по разным шахтам: Тимшу — на Соловьинку, Чанцева — на пятую, Ярембу — на шестую. Путь был один: сначала — подсобником, потом — как пофартит.
— Айда в столовку, — предложил Яремба. Низенький, смуглый, цыган не цыган, армянин не армянин, он любил поесть и часто говорил, что главное в жизни — питание. — Брюхо — злодей, вчерашнего добра не помнит!
— То-то ты о нем заботишься, — забористо поддел Чанцев. — А на сколько гульденов располагаешь?
— На восемьдесят с хвостиком.
— А ты, Тимша? Небось каждый день отбивные заказываешь?
Тимше неловко было признаться, что у него на обед нет и восьмидесяти копеек.
— Я больше на овощи нажимаю. От них, говорят, не состаришься.
— Вроде барана? — засмеялся Чанцев. — А у меня, признаться, ничего нет. Может, одолжите? Вчера с девчонкой в кино последнее на мороженом профинтил.
Они не удивились. К девчонкам Чанцев был неравнодушен еще в училище и, стыдясь простецкого своего имени, называл себя каждый раз по-новому: то Андреем, то Константином, то Игорем.
— Давайте лучше сразу сложимся, — предложил практичный Яремба. — У меня восемьдесят восемь копеек. А у тебя сколько? Выкладывай, Тимша!
Отказываться было неловко. Тимша, не утаивая, выложил все, что имел.
— Двадцать, сорок, пятьдесят пять, шестьдесят. Шестьдесят три, четыре, шесть. Шестьдесят семь, — считал Яремба. — Не густо! Давай свои, Ника…
Чанцев вывернул для убедительности карманы.
— Я же честно: ни гульдена!
— Итого: рубль пятьдесят пять. Делим на три, получается — по пятьдесят две копейки. Исходя из этой сметы и нагружайте подносы. Хлеб бесплатный.
— Хлеба я могу съесть половину бохана, — похвастался Чанцев. — А если водой запивать, то и весь бохан!
Тимша шутливо поддел:
— А с мороженым? В кино!
Чанцев не понял, на что он намекает, и даже не завелся.
— С мороженым не пробовал. А что? Интересно — сколько бы умял?..
Уснул Тимша на заре, когда заалелось небо за магистралью и надо было вставать, собираться на работу. Розовые тени бродили по его лицу с характерной черточкой на подбородке, словно подчеркивавшей, что, не глядя на желание казаться старше, оно совсем еще мальчишеское и нескоро сформируется, приобретет окончательный облик.
Волощук вышел с полотенцем в руках и, увидав его, усмехнулся. Пора было вставать, но он решил не будить новичка еще минут пять, пока не умоется.
— Ох и кадру послал господь бог! Не то на руках нянчить, не то из рожка поить?
В нарядной было шумно. По всем углам слышался разноголосый говор, смех. Косарь, переодевшийся, в каске, играл за столом в домино и, завидев Волощука, весело крикнул:
— Лаврен, сегодня будем пиво пить! Я и на твою долю выиграл…
— А ну, — озабоченно отмахнулся Волощук. — Не до пива мне! — И, застегивая спецовку, спросил: — Воротынцева не видал?
— Всё! — Косарь изо всей силы стукнул шестерочным дублем по столу. — Считайте сухари…
Брезентовые штаны оказались Тимше коротковаты, но это было неважно, лишь бы накрывали голенища сапог. По обычаю многих горняков, он не заправлял их внутрь, а пускал поверх: если оступишься — не зачерпнется вода. Куртку можно было запахнуть вокруг чуть не дважды. Пришлось поплотней подпоясать ее брезентовым ремнем и не застегивать пуговицы ни груди.
Оживленная толчея, шум, говор в нарядной нравились ему, сразу вводили в жизнерадостный и грубовато-здоровый шахтерский мир. В этом мире не было места унынию и скуке. Нелегкая и опасная работа заранее возбуждала деятельную, кипящую через край силу.
— Козорез, ну как? — допытывался у несклепистого, тощеватого проходчика высокий, сутуловатый навалоотбойщик Мудряков. — Опять сегодня вива Кубу петь будешь?