— Да ты сначала попробуй. Из лучших сухумских табаков!
Дергасов недоверчиво закурил. Брови его поднялись, изобразили неподдельное восхищение.
— Да-а! Откуда они там, когда у нас не густо?
— У них там многое, — вместе с дымом шумно выдохнул Костяника. — Иначе, брат, нельзя: аванпост социализма на Западе…
Дергасова не занимали такие высокие материи. Смакуя сигарету, он думал о своем.
— План мы наверстаем! А вот премии нам с тобой не видать. Никольчик корчит из себя борца за правду и справедливость, подводит всех под обух! Поговори ты с ним, Михалыч, — попросил он. — Еще не поздно.
Они работали вместе не первый год. Дергасов знал: Костянику заботит не столько судьба Никольчика, сколько своя собственная судьба.
— Ладно, поговорю.
Где-то разорвалась граната грома, осколки забарабанили по крыше. Хлынул дождь — обломный, кипяченный на зное, секший по стеклам длинными прямыми прутьями.
— Да-а, надо как-то выпутываться, — Костяника тяжело поднялся, достал из плаща газету. — Хорошо хоть, что в печати нас с тобой похвалили. Читал?
— От статей дети не родятся, — Дергасов думал, что Костяника имеет в виду какую-нибудь заметку, но тот распахнул, показал ему целый подвал. «Тоннель к углю» — возвещал заголовок, а чуть ниже виднелась фамилия Рослицкого, набранная довольно крупно и подчеркнутая жирной линейкой. — Нет еще… не видал.
— А я в Вязьме на вокзале купил. Прочел, обрадовался: «Ну, — думаю, — и про нас в центральной печати писать стали!»
Дергасов пробежал глазами напечатанное. О нем самом упоминалось в разных местах два или три раза; на первом плане был коллектив шахты, пестрели фамилии проходчиков, водителя щита Хижняка, бригадира Хлудова, Салочкина и кое-кого еще. Общий тон был одобрительно-приподнятый, выставлявший всё и всех в самом лучшем свете. Об аварии даже не упоминалось.
— Приезжал тут представитель «Гипроугля», — лениво пояснил он. — Лазал со мной в шахту, к щиту. Я и не думал, что так получится.
— А говоришь: от статей дети не родятся! Не будь этой статьи, не знаю, что б мы с тобой сейчас делали!
— Это, пожалуй, верно…
— А что в прокуратуре?
— Да закрутили следствие, — Дергасов старался изо всех сил не показать, что встревожен этим, и как о чем-то само собой разумеющемся сообщил: — Оказывается, Никольчик приказал Журову ремонтировать электровоз, пьяному! А это черт те чем пахнет!
— Еще бы, — помрачнел Костяника. — Неужели он не понимает?
— Мы с Быструком ему битый час втолковывали. Он вроде понял, а потом задурил…
— Надо поговорить с ним, — Костяника снял трубку телефона, попросил горный отдел. — Петр Григорьевич, зайдите-ка ко мне!
Никольчик явился немедленно. Судя по внешнему виду, он немного пришел в себя, успокоился.
Костяника, недолго думая, спросил напрямик:
— Что у вас тут произошло?
— Не понимаю, Степан Михайлович, — с кем?
— С моим заместителем!
Никольчик замялся:
— Ничего. Я бы не хотел об этом…
— Ну-ну!
— Леонид Васильич заставляет меня чернить память ни в чем не повинного человека. А я не могу и не хочу.
— Почему вы думаете, что он чернит эту память?
— Потому, что правда только одна.
— Петр Григорьевич, не противопоставляйте себя коллективу. Скорее то, что утверждают все, — правда.
Со стороны могло показаться: Костяника просто не понимает, в чем дело. Когда он заговаривал о таких материях, получалось особенно внушительно. Оба они работали в шахтоуправлении с самых первых дней, и, если на то, коллективом Никольчик дорожил не меньше, чем Костяника.
— Да, это приходило в голову и мне, — признался он. — Вначале я тоже так думал, а теперь…
— А теперь? — подхватил Костяника и даже изменился в лице. — Что же произошло? С вами, с вами, а не с кем-то другим?
Никольчик не сразу отозвался:
— Простить себе не могу, что хоть ненадолго согласился оклеветать ни в чем не повинного человека!
Дергасов предпочитал держаться как бы в сторонке. Делал вид, что занят газетой.
— Что же вас заставило? — допытывался Костяника. — Ведь чего доброго, вы и дальше так же станете.
— Вот именно, — не сдержался Дергасов и с шумом сложил газету. — Вчера — одно, сегодня — другое.
Никольчик полоснул его откровенно не принимающим взглядом и, словно вспомнив, что нужно договаривать все до конца, горько усмехнулся.
— Не что заставило, а кто. И я скажу: вы, Леонид Васильич! — с прежней запальчивостью проговорил он. — Я не могу и не хочу утверждать, что Журов был пьян, клеветать на него… на мертвого!