Костяника отвязал стоявшую в кустах душегубку, перебрался на противоположный берег. Рыба, даже хищная, не любила шума и толчеи. Поэтому, приезжая, они обычно расходились в разные стороны, старались не мешать друг другу.
У каждого были свои облюбованные места. Мамаев уходил вверх. Он не любил хвастаться, но всякий раз приносил оттуда окуней и щурят, а иногда и порядочных шересперов. За поворотом, на широкой луговой пойме, оставались с весны тихие старицы, в которых он и промышлял, отговариваясь, что, кроме лягушатины, там ничего нет, и предоставляя Костянике думать, будто добывает свою рыбу в реке.
В противоположность ему Костяника любил ловить в самых глубоких и неспокойных местах, где можно было потерять блесну, стоило лишь зазеваться, опустить ее до дна. Насадив наживку, он забросил дорожку, привязал ее к корневищу, торчавшему у воды, и пошел со спиннингом по берегу.
Трещала, разматываясь, катушка, всплескивала блесна, чертила воду леска. Солнце заливало все вокруг красным теплым светом. Стрекозы, как вертолеты, недвижно стояли над самой быстриной. Дрожащие лопасти их крыльев просвечивали. Бесчисленные мошки толклись в воздухе, как всегда занятые нехитрым своим делом, и предвещали хорошую погоду на завтра.
Отрешившись от всего, что заполняло день, Костяника брел по берегу, размахиваясь и забрасывая спиннинг. Блесна стремительной рыбкой играла в воде, легко скользя против течения.
Вспоминая о разговоре с Никольчиком, он недовольно кривил губы. Трудно было придумать что-нибудь глупее, а тем не менее — ничего не поделаешь.
«Сам под суд пойдет и всех утопит, — думалось ему. — Правдолюбец, честный! Меня-то не было, я отделаюсь легким испугом, а Дергасов пострадает. Нет, надо поговорить с Мамаевым, чтобы спустил чуть на тормозах. Неладно, да что поделаешь: Быструк свое сделал, теперь пускай прокуратура».
Мелкая рыбешка всплескивала на поверхности, охотясь то за мошкарой, то за каким-нибудь жучком-водомером, перебегавшим по заводи. Листья, соломинки, сор, медленно кружась, плыли по течению; иногда виднелась ослабевшая муха или мертвая бабочка.
Занятый спиннингом, Костяника уходил всё дальше-дальше — в куртке, в болотных сапогах, перевернув козырьком назад кепку и щуря от солнца ничем не защищенные глаза. В душе у него кипело.
«Вначале я не, верил, — точно убеждал он себя в чем-то. — Боялся: Дергасов наговаривает на Никольчика, а теперь вижу — не-ет! Черт те что заварилось…»
Взойдя на мысок, он забросил спиннинг подальше, на самую середину Днепра, и, взявшись за катушку, тотчас же почувствовал дрогнувшую от напряжения леску. Она вспорола гладь, подалась в сторону, потом — назад и вдруг, стремительно разматываясь, стрельнула в глубину. Привычно придерживая катушку большим пальцем, Костяника позволил добыче уйти на довольно большое расстояние, а затем стал осторожно сматывать леску, всё время ощущая, что рыба очень сильна и может сорваться, если не выводить ее до изнеможения.
По повадке он уже знал, что это — щука, а вот какая — можно будет определить, только подведя ее поближе к берегу. Забыв о Дергасове, о Никольчике, обо всех неприятностях в шахте, он весь напрягся, то отпуская леску, когда щука рвалась в глубину, то снова подтаскивая ее, едва она позволяла вертеть катушку.
— Это тебе не щуренок из старицы, — шептал он, представляя, как принесет, покажет удивленному до крайности Мамаеву свою добычу. — Видал миндал, ваше высокообвинительство? Что, завидки берут?
Леска брунжала, как струна. Казалось, еще немного — над водой послышится ясный альтовый звук.
Щука снова заметалась, разматывая до предела всю катушку. Нечего было и думать, что можно удержать ее, если не дать хоть немного воли, и, внутренне холодея, Костяника отпустил палец снова.
«Сколько ж может продолжаться эта игра? Час, два, а то и все три?..»
Наконец щука поняла, что попалась всерьез, и даже позволила подвести себя на мелководье. Разглядев острорылую ее морду и свирепо насторожившиеся глаза, Костяника не обрадовался.
«Матерая щучища! — не без опаски определил он. — Никакого вкуса, кроме разве трофейного…»
Впервые пожалев, что нет никого, кто мог бы помочь справиться с ней, Костяника попробовал подвести щуку еще ближе. Словно не подозревая опасности, она пошла и вдруг, инстинктивно сжавшись как огромная пружина, метнулась вверх, оборвала дзинькнувшую струной леску и плюхнулась в воду. Широченные круги пошли по омуту; буравчики сбились, перестали крутиться и тотчас же стали возникать снова — быстрые и, как всегда, втягивающие в себя что ни попадалось.