— Ох, ты… мерзавка! — выругался Костяника и, пожалев о потерянной блесне, не без облегчения добавил: — Гуляй, пока не издохнешь! Да больше не хватай…
Пора было возвращаться. Проверив дорожку, он снял трех попавшихся голавлей и переправился к машине.
Поблизости из бугра бил родничок. Набрав воды, Костяника поставил котелок на огонь и принялся чистить рыбу, всё еще восхищаясь тем, как провела его щука.
Вскоре подошел Мамаев. В руке у него был кукан, а на нем — с десяток ершей и окуньков, еще не примирившихся со своей участью и грозно щетинившихся игольчатыми плавниками.
— С полем! — возбужденно заговорил он. — Гляди, какие ершишки попались! А у тебя что?
— У меня щука сорвалась — во-о! — всё еще переживая неудачу, показал, разведя руки, Костяника. — Царица!
— Ну, мне однажды кит попался, — Мамаев не без удовлетворения присел возле костра. — Сорвалась — значит, не была!
— Как же не была, если была? — загорячился Костяника. — Только подвел к берегу, она ка-ак бултыхнется — чуть самого в омут не стащила…
— А что? И могла, — охотно согласился тот. — Будь бы ты мужик не на семь пудов.
Сняв ершей, Мамаев умело очистил их, даже не исколов пальцы, и бросил в котелок. Закипавшая вода на мгновение успокоилась, потом забурлила снова.
— Что там у тебя еще? Может, окуней подбросим?
— Голавли. Окуней давай лучше домой.
— А перчику с лавровым листом положил?
— Рано еще. Когда доходить начнет…
Дурманный запах молодого сенца кружил головы, клонил ко сну. А может, это сказывалась усталость минувшей недели. С удовольствием зевнув, Мамаев поднялся.
— Пойду сена в палатку принесу. А то впотьмах по кустам натолчешься…
— А я еще валежничку, — сказал Костяника. — Вокруг-то весь подобрали.
Когда они вернулись, от котелка несло таким невыразимо-волшебным ароматом, что оба, как по команде, глубоко вдохнули его и засмеялись.
— Доспевает…
— Давай-ка лаврового листику! Да перцу, перцу!
Ужинали в темноте. Костер отбрасывал на лица, на воду замиравшие отблески. Уснувшие дубы едва шевелили листвой. Летучие мыши, как духи, носились над Днепром; в Царь-омуте что-то вздыхало, побулькивало — то ли подмываемый берег осыпался в воду, то ли течение крутило бесчисленные буравчики и по-прежнему втягивало все, что попадалось.
— Ну, а водочки? — устраиваясь поудобней, плотоядно вспомнил Мамаев.
— Давай по одной. Под уху.
— Что там у тебя? «Московская»?
— Подымай выше, — похвастался Костяника. — «Доппель-кюммель»!
Он принес из машины, откупорил бутылку.
— Видал какая? Из Германской Демократической. На дорогу подарили.
Мамаев выпил, поморщился, пожевал запекшимися губами.
— Так себе. Тмином разит…
Уха была в меру навариста и нестерпимо горяча. Ели прямо из котелка, обжигаясь, дуя на ложки.
Костяника хотел заговорить о следствии, но все не мог выбрать подходящую минуту. Наконец Мамаев вспомнил об этом сам и, откладывая ложку, сказал:
— Материалы по вашей аварии в порядке. Все, кого опросила комиссия, показывают, что Журов ремонтировал электровоз в нетрезвом состоянии. Один только маркшейдер Никольчик утверждает обратное…
— Я разговаривал с ним, — признался Костяника. — Бросается в глаза: сначала показывал одно, потом — другое.
— Да. И мотивация какая-то не конкретно-фактическая, а чисто моральная.
— Давай еще по одной. Что-то он, этот «доппель-кюммель», действительно…
— Выпьем, чтобы крепче спалось на свежем сенце. А зорькой еще пройдемся.
Костяника плеснул по кружкам, прикинул остававшееся и, встряхнув его, разлил до конца: себе — чуть поменьше, Мамаеву — побольше. Опустевшую бутылку, размахнувшись, швырнул в Царь-омут. Плеснув, как рыба, та ушла в глубину, вынырнула и, погрузившись на три четверти, так что только горлышко выставало из воды, поплыла по течению.
— Не все равно, трезвый Журов или пьяный? — осторожно сказал он. — Из-за одного долдона на всей шахте пятно! К тому же, говорят, жена его спуталась с кем-то из проходчиков, а он узнал — запил…
Но на Мамаева это не произвело впечатления.
— Разберемся, — хмуро пообещал он. И, подняв с чувством собственного достоинства кружку, спросил: — Ну? За что же мы?
— За органы надзора! — торопливо подсказал Костяника. — До дна.
Мамаев вздохнул.
— Давай, — и, словно вспомнив о чем-то затаенном, признался: — Когда-то у них была сила!