— Да разве я против? — бубнил Янков. — А только — смена, некогда.
— Я не задержу, — пообещал Шаронин. — Садись, товарищ Янков! Закуривай…
Держался он запросто, как принято между своими, точно они давно знали друг друга и не обижались на короткость обращения.
Янков взял папиросу, закурил. Похоже было, он по-прежнему считал все ненужным и не скрывал этого.
Суродеев понимающе подмигнул ему.
— А может, начальства стесняешься?
— Чего мне стесняться? — Янков послюнил отклеившуюся бумажку, приладил, чтобы не просыпался табак, и хитровато сощурился. — Дальше шахты не пошлют!
— Как у вас сейчас с техникой безопасности? — заговорил Шаронин. — Только честно.
Янков выпустил дым.
— Мы вроде курей у бабки вместе не крали. А с техникой безопасности у нас, как и было, — никуда!
— Что значит: «никуда»?
— Нарушаем… все понемножку.
— И ты тоже?
— А что ж? Оттого и Журов веку не дожил.
Шаронин попытался расспросить его поподробней.
— А мог он спастись, с электровоза соскочить? Как ты считаешь?
Янков неохотно сунул папироску в пепельницу. Концы торчали у него из кармана — разноцветные, путаные — должно быть, из отходов какой-то текстильной фабрики.
— Считаю, что мог, если б захотел. Но он ведь партейный был, об себе не думал.
Шаронин и Суродеев переглянулись, точно не ждали ничего другого. А Янков разошелся, стал рассказывать:
— В то воскресенье он, Журов, шел с жинкой в лагерь близнят проведать, а я — возле «карлика». Дежурный по шахте приказал ему: «Давай ремонтируй! Работать нечем…»
— Почему ж вы электровоз в ремонтный тупик не отогнали? — вмешался Гуркин. — Как по инструкции положено.
— В ремонтном на неисправных вагонетках скаты меняли. Главный инженер еще весной обещал: «Скоро на свалку спишем!» А с ними и до сё маются.
Костянику что-то задело:
— Ох, Янков, Янков! Бога ты не боишься…
Тот снова нахмурился, понял, что наговорил лишнего. Диковатая его фигура казалась вырубленной из мореного дуба.
— При чем тут бог? Совесть тоже уважить надо!
Отпустив его, Шаронин снова молча заходил по кабинету. Руководители шахты не хотели обременять себя заботой о людях, о том, чтобы им жилось лучше и легче. Это проступало все резче и становилось ясно для него — руководителя областной партийной организации.
Когда вчера ему позвонили из ЦК и сообщили о жалобе проходчиков Рудольского и Воронка, Шаронин вспомнил об аварии и немедленно выехал в Углеград.
«Как же мы все-таки только издали знали, что делалось здесь, чем живут люди, — коря Суродеева, думал он. — Мы, руководители, не разглядели ничего, а проходчики, выходит, видели…»
Суродеев обеспокоенно поглядывал на него, но Шаронин все так же молча ходил от двери к столу и обратно и, казалось, не обращал внимания ни на кого.
«Были, наверно, безусловно, должны были быть какие-нибудь сигналы об этом. И в шахткоме, и в партийной организации. Но к ним не прислушались: Гуркин — по привычке, а Чернушин — на семинаре».
— Павел Иваныч, — решился наконец напомнить Суродеев. — Уже половина первого.
— Ну так что? — Шаронин сердито отмахнулся. — Слыхали, что сказал Янков?
Костяника попытался немного поправить положение:
— Не понимаю, почему вы придаете этому такое значение?
Временами казалось — он начинает понимать случившееся, вот-вот увидит всё в правильном свете. Но это была напрасная надежда: Костяника видел окружающее только так, как привык.
— Найдите маркшейдера Никольчика, — сказал ему Шаронин. — И рукоятчицу Скребницкую.
— Сейчас, — Костяника поднялся, обиженно пожевал губами. — А насчет подголоска вы, ей-богу, не правы! Не могу согласиться…
Едва он вышел, появился Никольчик. За две недели, прошедшие после аварии, он издергался до последнего и порой не верил уже, что добьется чего-либо. Случившееся невольно заставило его пересмотреть всю свою жизнь. Он был немолод, жил нелегко и незадолго перед этим подал заявление о приеме в партию. Не оправдывая себя ни в чем, Никольчик само собой не мог теперь даже и думать об этом.
«Не та у тебя, брат, биография, с которой в партию вступают! — говорил он себе. — Будь счастлив, если отделаешься двумя-тремя годами…»
Чем больше он растравлял себя, тем отчетливей сознавал, что партия для него — всё. Ее идеи вели миллионы людей, связавших свою жизнь с великими предначертаниями коммунизма, и, думая об этом, Никольчик не представлял себе существования отдельно от нее.
— Не знаю, прав ли я? — остановившись в дверях, заговорил он, словно напрашиваясь на одобрение. — Но все равно: больше не могу!