Крохалев снисходительно попытался урезонить его:
— Ну, это уж совсем ни к чему. Федор Арсентьич от всего, можно сказать, сердца…
Волощук разозлился.
— П-шел ты! Куда подальше…
— Не порти компанию, Лаврен, — старался уговорить его Косарь. — Пойдем проводим Ван Ваныча, потом разберемся.
Субботний вечер был оживлен. Дети играли в прятки, взрослые сидели у домов и в палисадниках. Из распахнутых окон слышались музыка, пение, смех.
Проводив Крохалева до автобуса, Косарь с Волощуком, не задерживаясь, повернули в общежитие.
— Ну, чего ты, Лаврен? — упрекнул дружка Косарь. — Сидел весь вечер, как сыч. Обидел нужного, верного человека…
— Дело́к он, — уничтожающе резанул Волощук. — По нему давно тюряга плачет!
— А почему в артель не хочешь?
Волощук отозвался не сразу. Жалко ли ему было отпуска или самого себя — кто знает.
— Всех денег не переберешь!
— Но стараться надо, — на всякий случай вспомнил давнюю поговорку Косарь. — Так раньше умные люди говорили.
— И потом… не хочу, чтобы глаза халтурой кололи.
Косарь, видно, не терял еще надежды переубедить его.
— За что? Это, ежели хочешь знать, не халтура, а помощь города колхозной деревне.
— За тридцать тысяч.
— А кто сказал, что помогать нужно даром? Помнишь, что про материальный стимул лектор говорил?
Тимша сидел за книжкой, зажав уши ладонями, и, стараясь не слушать музыку за окном, читал. Прежде, бывало, возвращаясь с Косарем из «Сквознячка», Волощук обязательно доставал принесенные этикетки и, разгладив на столе тяжелой, как утюг, ладонью, приобщал к собранным ранее. Задумчиво улыбаясь, произносил вслух:
— «Померанцевая»… «Горный дубняк»… «Рислинг». Это какой же рислинг? Даже не упомнил.
— Вроде кваска. Помнишь: по паре бутылок хватили, а ни в одном глазу?
— А-а, — грубоватое лицо Волощука делалось мягче, разымчивей. Но что он мог вспомнить, разглядывая пестро и безвкусно размалеванные этикетки. — Это когда с водкой перебой был?..
Чаще всего он пил самую обычную «Московскую», иногда — «Столичную», «Кубанскую», «Виноградную», еще реже — какую-нибудь «Петровскую» или «Горилку» со стручком красного перца, сидевшем, как гномик, на самом дне и шевелившемся, точно живой. Затем шли — «Перцовая», «Спотыкач», «Вишневая наливка», «Старка», настойка на корне кориандра, подцвеченная марганцовкой, и всякие другие. Все они были одинаковы.
Достав из чемодана заветную тетрадь, Волощук пристроился рядом с Тимшей, стал разглядывать этикетки. Они были заложены, как в альбоме, уголками в прорезанные отверстия.
— Ну, прямо изба-читальня! — пьяно захохотал Косарь. — Передвижки только не хватает, — и выразительно щелкнул пальцем по горлу. — А может, вызовем? Поглядим, что за картина такая из американской жизни — «Белый домик»?
Перевертывая страницу, Тимша с досадой оглянулся, бросил:
— Ложись лучше!
— Ты меня не укладывай, — ни с того, ни с сего вздурил Косарь. — Не с тобой разговаривают…
Не ответив, Волощук вдруг рванул тетрадь снизу вверх — по корешку, потом — поперек и, молча скомкав груду косых и угластых клочьев, отнес в печь на кухню. Оторвавшись от книжки, Тимша усмехнулся, а Косарь оторопело поглядел вслед и покрутил головой.
— Беда беду заставит играть в дуду!
24
Как ни играли, а вентиляционный штрек они все-таки закончили раньше, чем предполагали. Тимша теперь мог и крепить, и грузить, и наращивать пути для откатки; сумел бы, наверно, и с отбойным молотком, как самый заправский навалоотбойщик.
Лавы уходили в глубь месторождения — одна параллельно другой. Почти ощутимо чувствовалась наваливавшаяся тяжесть угольных пластов.
Как-то Ненаглядов показал ему такое, чего Тимша, пожалуй, не увидел бы сам никогда.
— Гляди, угольный пласт как лег — чуть не в два метра! Вот хвощ лапу отпечатал. А на стенке, оборотись: германиевы прожилки проступают!
Точно вспомнив что-то, Ненаглядов выпрямился, посветил вокруг. Тимша почувствовал: таким его и запомнит — с высоко поднятой шахтеркой, зорко вглядывающегося в темную прорезь лавы.
— Уголь-уголек, горюч-камень! Давным-давно, может, миллион лет тому назад, солнышко красное в нем схоронилось, в каждом куске — лучик алый, огненный. Расколешь вот так, — он взял большой, угластый обломок и, положив на ладонь, сильно рубанул ребром другой, — и видишь: он, как живой, с красным солнышком внутри!
Тимше показалось: из разлома и впрямь жарко полыхнула алая косынка пламени, он и не думал до этого, что так явственно, точно в самом деле, наяву.