Отрешенно оглядев всех, Дергасов словно вспомнил, что нужно говорить, и покаянно произнес:
— Партия для меня — всё! Я в ней с сорок третьего года и вступал не где-нибудь, а на фронте. Я вижу сейчас, что не жаловаться мне надо было, а исправлять свои ошибки, заслужить доверие снова. Так я и буду делать… товарищи.
Короче было нельзя. Дергасов понимал: это не повредит в любом случае.
Опустив карандаш в металлическую подставку на письменном столе, Суродеев точно вернулся к началу.
— Обсуждение показало, что вопрос об аварии на Соловьинке прежде всего вопрос политический. Кто не понимал этого, надеюсь, понял и усвоил теперь. Должен признаться, что мы недостаточно ясно представляли это. Кое-кто позволяет себе говорить: «Подумаешь, авария! От несчастного случая, мол, никто не застрахован…»
Мозолькевич достал носовой платок, стал вытирать шею, хотя сидел возле двери на балкон, где погуливал ветерок и было не так душно, как в глубине кабинета. Суродеев мельком глянул на него и заговорил снова:
— Авария в Соловьинке ставит вопрос не только об ответственности ее руководителей, но и о моральной, нравственной сущности Дергасова. Куда честнее его оказался, например, маркшейдер Никольчик! Не убоявшись отвечать за случившееся, он выступил в защиту погибшего электромеханика Журова, добивался справедливости, тогда как Дергасов всячески замазывал причины аварии…
Мамаев сидел с Буданским и, придвинувшись поближе, что-то нашептывал ему. Буданский молча кивал, не придавая значения тому, что вроде бы соглашается с ним.
— С техникой безопасности в шахте по-прежнему плохо, — продолжал Суродеев. — Удивляюсь, почему Мамаев не рассказал тут, что в порядке следствия неопровержимо установлено: Дергасов оказывал давление на подчиненных, заставлял их утверждать, будто электромеханик Журов был пьян, самовольно ремонтировал электровоз, рассчитывая тем самым ослабить вину руководства шахты. Он прибегнул даже к прямому шантажу маркшейдера Никольчика…
Как можно рассудительнее, Мамаев заметил:
— Прокурорскому работнику нельзя забывать, что разглашение материалов следствия — недопустимо и может только повредить делу. Речи — речами, служба — службой!
Буданский, смеясь, напомнил ему:
— То-то ты тут старым воробьем прикидывался. И насчет хурды-мурды…
Суродеев попробовал внушить:
— Мы не где-нибудь, а на бюро горкома партии…
Но Мамаев упорствовал по-прежнему.
— Все равно. Органы надзора, как и суд, подчиняются только закону.
Вспыхнув, Суродеев вовремя сдержался, усилием воли подавил гнев. Не хватало только еще этого — здесь, на бюро.
— Хорошо, хорошо: органы надзора превыше всего, — усмехнулся он. — Ты лучше знаешь, — и, вспомнив о Дергасове, посерьезнел. — Ну что ж? Переходим к выводам… Какие будут соображения?
28
Чего-чего, а соображений — о чем бы то ни было — у Косаря всегда хоть отбавляй. Работать на стройке ему казалось глупо, бессмысленно. Без сожаления расставшись с Волощуком, он стал лесогоном.
«Пускай стараются, — думалось ему о проходчиках. — А я за здорово живешь горб ломать не любитель…»
Но недели через две, когда скотный двор был закончен, дежурная как-то вызвала его:
— Выдь-ка! Тебя спрашивают…
Косарь только что пришел с работы, нехотя отозвался:
— Кому я там запонадобился?
Возле дежурки ждала какая-то женщина — немолодая, в откинутом с головы на плечи платке. Разыскивала кого-нибудь из плотников.
— Изба у меня недостроена, — робко поздоровавшись, стала объяснять она. — Всего и дела — оконные обсады поставить да двери навесить…
— Погоди, не мокропогодь, — утихомирил ее Косарь. И, хотя дал зарок не связываться с халтурой, не утерпел, осведомился: — А сколько заплатишь?
— Ох, ничегошеньки у меня сейчас нету, — всхлипнув, горестно призналась та. — Калужские работали… до позавчерашнего. Забрали деньги вперед, бросили и ушли.
Он насмешливо перебил:
— Э, так не пойдет! Тебя калужские нагрели, так ты теперь дурней себя ищешь. А у меня закон: рублю в угол, деньги — в лапу. Понимаешь?
— Сколько ж мне собрать-то надо? Ох, не смогу я, головонька горькая!
Притворно посочувствовав, Косарь удивился:
— Как же я твою стройку прозевал? Нову избу ставишь?
— Новую, новую. Возле балочки, за магистралью.
— А-а, помню. Трое работали.
— Калужские, втроем… чтоб им ни дна, ни покрышки!
Сам не зная зачем, он по привычке стал прикидывать:
— Четыре обсады, пята — дверь. Две сотни, — и, как нечто само собой разумеющееся, предупредил: — Задаток вперед!