— А ты что думала? — Анфиса Матвевна не преминула еще раз похвалить Тимшу. — Мастер у нас лучше некуда! Хоть плотник, хоть столяр, хоть стекольщик…
Последнюю обсадку, после обеда, Тимша делал играючи. Будто сам собой строгал рубанок, вступало в дело долото, сходились шипы. И всякий раз, едва Русёня оказывалась рядом, сердце стучало сильней, будто от нее исходила будоражившая его сила.
Накрывая ужин, она негромко предложила:
— Пойдем на вечерку.
— А что там?
— Ну, что на вечерках? Танцы. Под радиолу…
— Пойдем, — согласился Тимша и пожалел, что, собираясь сюда, не надел пиджак и новые ботинки.
Расчертить звезды для наличников оказалось не так-то просто. Нужно было два равнобедренных треугольника наложить один на другой и убрать нижний, шестой угол. Кое-как справившись, он принялся вырезать.
Радиола играла зазывающе, не дала им даже как следует поужинать. Усталости точно не бывало, хотя Русёня ходила на дальние болота за клюквой, а он работал целый день за верстаком.
Затравеневшая дорожка, поросшая ромашкой, хлыстиками подорожника и белыми фонариками одуванчиков, освещавшими ночную тьму, казалось, никогда не кончится. Спать не хотелось.
На вечерке Тимша не отходил от Русёни. Девчонки даже съязвили:
— Лидка, откати напрокат нам халтурщика своего!
Иногда она шепотком приказывала ему:
— Потанцуй вон с Марьяшкой! А я посижу…
И Тимша беспрекословно танцевал с долговязой Марьяшкой или франтоватой Полей, но как только кончалась пластинка, возвращался снова к Русёне. Это невольно делало их как бы участниками таинственной и увлекательной игры.
Вернувшись домой, они сели на бревнах и, не удержавшись, одновременно зевнули, рассмеялись.
— Тебя смаривает?
— Не-ет. А тебя?
— И меня тоже…
— Смаривает или не смаривает?
— Ой, не знаю. Кажется, не смаривает, — Русёня отчаянно поежилась не то от холода, не то оттого, что спать хотелось все-таки немилосердно.
Тимша попытался обнять ее, согреть, но она повела плечами, высвободилась.
— Не надо!
Коса отягощала ее голову со светлыми завитками на висках и прямым пробором посредине. Легкое ситцевое платьице вздымалось на груди.
Стараясь согреться, она обхватила себя руками за плечи, подобрала ноги. Казалось, так тепло не уходило или во всяком случае уходило меньше.
— А страшно в шахтах?
— Спервоначалу страшновато, — откровенно признался он, вспомнив, как побаивался, оставаясь в пустых ходках один. — Теперь вроде приобыкся.
— А я бы, ей-богу, не полезла. Ни за какие пряники!
— Да разве шахтеры из-за этого лезут?
— А из-за чего же?
— Чтобы людей обогреть, землю осветить! Уголь — он ведь с солнышком внутри…
Она невзначай прижалась к нему, замерла.
— Все равно! Где-то я читала: там заваливает. Откопают шахтеров, а они — мертвые, задохлись.
— В Доме культуры у нас картина висит, — боясь потревожить ее, вспомнил Тимша. — Художник один нарисовал: «Шахтарь» называется, по легенде.
— А кто такой… Шахтарь?
— Хозяин недр земных. Молодой коногон мчится по уклону, а он из пласта — навстречу. Страшный, глаза горят!
— И ты его видал? — вздрогнула она.
— Его видят только перед гибелью. Во время завалов или взрыва рудничного газа, когда уж не спастись нипочем.
— Как же вы там работаете? Я бы ни за что не смогла!
— Наша смена на проходческом комбайне. Бригадир — Волощук, тот самый, что со мной на стройке скотного двора работал. А помощником у него Ненаглядыч, Герой труда, — объяснил Тимша. И совсем доверительно признался: — Понимаешь, я приметил: есть коммунисты только для себя, а есть — для всех людей! Такие куда хочешь пойдут — под землю, в воду, за облака — для людей, для всех-всех людей на земле.
Тигроватенький котенок подбежал, выгнул спинку, замурлыкал. Тимша взял его, посадил Русёне на плечо. Она прижалась к нему щекой.
— Мормышечка! Мормышечка! Тепло от него…
— Кто это его так окрестил?
Тимша прижался к котенку с другой стороны. Густая шерстка приятно щекотала щеку, пахла солнцем.
— Заезжие шофера. «Дайте его, говорят, нам на наживку! Щурят ловить…»
Котенок сполз, губы их встретились. Русёня засмеялась от неожиданности, хотела сказать: «Не Надо!» — и забыла все слова на свете.
29
Позабыла все слова на свете Русёня, кончилось лето. В середине сентября колхоз отмечал свое тридцатилетие. На праздник были приглашены углеградцы, соседи-колхозники.