Хозяином кордона в Хомутовском лесу был хорошо знакомый ребятам Евстигней Косорукий. Вообще-то Косорукий— это прозвище, лесник потерял руку на финской, а фамилия его — Савушкин. Сельские мужики уважали его за степенную рассудительность и справедливость. Летом при дележе покосов нередко возникали споры, а то и ссоры, и никто не мог искуснее примирить спорщиков, чем Евстигней Савушкин. Его почитали и побаивались.
С рыжей окладистой бородой, Евстигней походил на прожившего долгую жизнь старика, тогда как ему еще не перевалило за пятьдесят. Семьи у него не было, и жил он круглый год на кордоне один. Хотя не совсем один — был у него добрый меринок по кличке Храбрый и собака Динка. С ними леснику сам черт не страшен. Рассказывают, что он на своем Храбром и в сопровождении верной Динки однажды обратил в бегство целую стаю волков.
От Казачьего кордон был на порядочном расстоянии, и немцы еще не наткнулись на него.
Петька и его друзья раньше не раз бывали на кордоне. Хаживая за орехами, когда на полях поспевал овес, они на часок-другой заворачивали к леснику. Если он оказывался дома — ребята бывали вдвойне вознагражденными. Евстигней всегда угощал их свежим медом с липового или гречишного цвета. Пасека приютилась невдалеке, на укромной солнечной полянке, и ребята втихомолку диву давались, как только Евстигней управляется с ней с одной-то рукой.
А главное, хозяин кордона неизменно вел гостей к ульям и рассказывал им о повадках и странностях крылатых работников.
— Пчелка живет недолго, но, знаете, роднуши, сколько ока труда видит на своем веку! О-о, много! — восхищенно, с любовью к пчелам говаривал Евстигней Косорукий. — А как она ласку понимает, если бы вы знали! Придешь чем-то расстроенный, сердитый на что-то — обязательно учуют. Лучше сразу уходи — нажалят. А придешь к ним с добром — милые вы мои — ни за что не тронут, даже без сетки. Все живое на земле добро понимает. Добро-то око, роднуши, посильнее зла…
На кордон Петька и его спутники пришли, когда уже совсем рассвело. Двигались цепочкой по узенькой тропочке меж ореховых кустов. Иней сыпался с ветвей на головы, где-то тупо постукивал о сухостойное дерево дятел. благодать-то какая! Словно и войны нет.
От кордона, почуяв чужих, с угрожающим лаем бросилась навстречу идущим Динка.
— Динка, Динка! — позвал Петька.
Собака умолкла, остановилась, но вскоре снова забеспокоилась— хоть Петькин голос был ей знаком, но шли и чужие люди.
Вышел Евстигней Косорукий.
Вгляделся, узнал ребят, подозвал к себе собаку.
— Гости пожаловали? — сказал неопределенно — то ли довольный, то ли нет.
— Здравствуйте, дядя Сигней! — приветствовал первым Петька.
— Здорово были!
— Пленные от немцев убежали. Вот мы и решили к вам… — начал пояснять Петька.
— Вижу, что ко мне, проходите в избу — замерзли, небось, — прервал его Евстигней и, повернувшись, шагнул к двери.
…Ребята возвращались в Казачье к вечеру. Они отогрелись, отдохнули у лесника и шли теперь довольные, что операция удалась, как и не думали поначалу.
— Петька, а Петька! А сюда немцы не нагрянут? — спросил Мишка.
— Если даже и нагрянут, дядя Сигней что-нибудь придумает. Я знаю, у него зимник для пчел есть в лесу, там можно целый взвод спрятать — шиш найдешь.
— Петь, а что бы мы стали делать, если бы там оказались немцы, а не пленные? — не унимался Мишка.
— А вот — не видели? — Петька запустил руку за пазуху и достал пистолет. Настоящий немецкий парабеллум!
Мишка с Семкой рты пораскрывали.
— Откуда он у тебя?
— У наших постояльцев стянул, — с напускным равнодушием ответил Петька и добавил опешившим друзьям — Я еще хотел парочку гранат с деревянными ручками прихватить, да раздумал — запалы из них вывинчены, а где спрятаны, не знаю.
— Вот здорово! — воскликнул Семка. — И с патронами? Дай посмотреть.
Петька снисходительно протянул парабеллум.
Не думал и даже не предчувствовал Петька, что ждет его дома. Знал бы он, какую беду навлек на седую голову отца и на свою тоже…
Под покровом сумерек ребята прокрались к окраине села и разошлись поодиночке, в разные переулки. Темнота окутала Казачье, тишина зловеще пугала, настораживала — всюду чудились враги. Не слышно было даже собачьего лая. Только изредка с церковной площади раздавались резкие выкрики немецких часовых — там был расположен артиллерийский склад.
Петька потихоньку подкрался к огородному плетню, обогнул погреб и глянул на избяные окна — они были освещены. «Дома ли постояльцы, а может, там только отец?» — подумал он. Внутренний голос подсказал ему меру предосторожности: парабеллум теплый от долгого лежания за пазухой, мигом был засунут под стреху сараюшки. Можно теперь идти в дом.
Уличная дверь была не заперта на засов, по обыкновению, немцы, с наступлением вечера, закрывали ее, боясь партизан. Петькино сердце гулко колотилось под фуфайкой, когда он, не стукнув щеколдой, шагнул в сени. Ощупкой нашел ручку избяной двери, осторожно потянул на себя.
Свет от керосиновой лампы на миг ослепил его, но через секунду цепкий взгляд моментально охватил всю картину в избе. Трое немцев сидели за столом, ели консервы, четвертого постояльца не было. Не увидел Петька и отца.
Немцы на легкий скрип двери обернулись и молча уставились на мальчика. Отступать было поздно. Из-за печки донесся голос Захара:
— Петька, Петька! Что же ты наделал!
Петька шагнул к отцу.
— Ну что ты натворил, паршивец! Зачем ты у них наган взял?
Отец лежал на полу, на соломе. Петька с содроганием увидел его лицо, все в кровоподтеках, волосы были всклокочены и тоже в крови.
— Папа! — бросился к нему Петька.
В это время резко хлопнула уличная дверь, взвизгнула избяная, и в хату ступил немец, четвертый постоялец. В руке у него был парабеллум — тот самый, что Петька минуту назад спрятал под стрехой.
— Кляйнес руссишес швайн! — проскрипел он сквозь зубы и бросил парабеллум на стол.
Сидевшие за столом немцы загалдели, встали. Петька весь сжался. Старший чином, унтер-офицер подошел к мальчику.
— Партизанен?
И он жестом показал, что его вздернут на виселицу.
— Ти сказать, где руссише зольдат! Ти партизанен!
— Найн — партизанен! — выкрикнул в отчаянии Петька и повторил вспомнившееся ему немецкое слово.
Отец страдальчески моргал слезящимися глазами, силился подняться, но единственная нога не слушалась.
— Сынок! Повинись, может, простят!
Петька, прижавшись, как затравленный волчонок, к простенку, молчал. Он судорожно искал выхода из создавшегося положения и не находил. Врать, что не брал пистолет, бесполезно — как видно, его ждали у дома и видели, как он прятал оружие. О спасенных же военнопленных, которые очень интересовали немцев, пусть хоть режут его на куски, он ни за что не скажет.
— Партизанен! Партизанен! — истерично выкрикивая, унтер-офицер принялся ногами избивать мальчика.
— Пан солдат! Не бей ты его! Погоди! Он все вам скажет! — взмолился отец.
Немец угомонился. Петька, скорчившись, по-прежнему затравленно молчал. Живот болел от ударов сапога, Петька от подступившей обиды и боли чуть было не заплакал. Но тут же сдержался — чтобы эти звери слезы увидели! Ни за что! На кулачках тоже бывало больно — терпел же.
Немцы о чем-то поколготали у стола. Потом один из них подошел к Петьке и ловко связал ему ремнем руки— решив, видимо, до утра подождать с допросом.
Отец всю ночь ворочался на соломе, всхлипывал, сокрушался. В полночь тихонько позвал:
— Петя! Подползи ближе, я развяжу. Беги, ради бога!
— Никуда я не побегу, — решительно отверг тот. — Чтобы тебя насмерть забили?
…Утром, когда немцы встали и оделись, Петька вдруг обратился к ним: