А вечером отец откуда-то узнал об этом, всыпал ему как следует и запретил по садам лазить. Лупил, да ещё и громко приговаривал:«Мы в голодный год росли, в обморок от голода падали, и то у соседей в огороде гнилой картофелины не брали, а вы тут с жиру беситесь, захребетник несчастный, в тюрьму захотел!» Он-то запретил, а как пацанам объяснишь, кто тогда с тобой дружить будет? У Гошки после этого на спине даже полосы остались, отец его каким-то проводом отходил, еле вывернулся и убежал из дома. До ночи потом по улице слонялся, боялся домой идти, мама нашла его около станции и тихонько домой завела, правда отец уже не ругался, так, посматривал иногда неодобрительно, но Гошка всё равно от него пару дней подальше держался. Ещё они там в ишаков камни кидали: стоит ишак на дороге, а пацаны в него камни кидают и хохочут. Но он никогда не кидал – это всё равно, что в собаку или в кошку кинуть: ну стоит себе ишак, что его – убить за это? В его родном городе так никто не делал, правда там и ишаков не было, но и в лошадей не кидали. А вот лошадей и собак Гоша любил; когда ему на день рождения мама пластилин подарила, он так разных зверушек, как дядька говорил, насобачился лепить, все только удивлялись. Они с ребятами этими зверушками долго играли, пока их у него соседские дети не выпросили, некоторые поделки сами потерялись. Отец его за безотказность ротозеем называл – не нравилась ему Гошкина простота. Гошка сколько себя помнит – всегда собаку хотел, но родители даже слушать об этом не хотели. Но один раз у него всё же был щенок, и не один-два дня, а целую неделю: его дядька осенью с картошки привёз. Они с отцом картошку копать ездили, ну и нашли щенка приблудного. Гошка его сразу Верным назвал, кормил его, по улице с ним бегал – ему тогда вся улица завидовала. Верного домой не пускали, а он маленький, скулил по ночам, вот дядька разозлился и унёс его куда-то. А вечером щенок дорогу нашёл и сам домой прибежал. Дядька выругался, сплюнул себе под ноги, да попал на сапог, ещё больше разозлился, а утром отвёз его на велосипеде в лес подальше, чтобы дорогу не нашёл. После этого Верный так и не появился, наверное, долго бежал за велосипедом на коротких ножках, падал, скулил, а потом отстал, присел отдохнуть и заблудился. Гошка представил, как щенок блуждает по лесу, а потом может быть даже и умирает от голода под кустиком. Они с друзьями потом долго по лесу ходили – щенка искали, кричали, по имени звали, но так и не нашли. Отец дядьку тогда дуралеем назвал, оказывается на картошке один мальчишка хотел Верного себе забрать, и родители его были не против. Но дядька вредный, забрал себе щенка, говорил, что охотиться с ним будет, или дом охранять на цепь посадит. Хоть и взрослый, а хуже ребёнка – уж лучше бы тому мальчику отдал, чем в лес.
Внизу живота появилась неприятная боль: обычно так бывает, когда сильно кушать хочется. Почему-то вспомнилось, когда они иногда с отцом одни оставались, тот всегда жарил яичницу, а потом учил его правильно её кушать. Гошка норовил яичницу почти без хлеба смаляхтать, а отец заставлял ещё и целый кусок хлеба съесть, говорил, что так намного сытнее. Может и сытнее, но не очень-то и вкусно, но с отцом больно не поспоришь, как рявкнет, если разозлить, да ещё и рукой по столу может шарахнуть, так что лучше не спорить. У него до войны детство голодное было: там, где он жил, люди даже иногда от голода умирали, поэтому хлеб для них тогда самая вкусная еда была. Трудно тогда было, дядька говорил, если бы не Сталин, многие бы не дожили и войну не выиграли, хотя отец только усмехается на эти слова, но как он говорит: с дураком спорить – себя не уважать.
За деревьями мелькнула какая-то тень, может волк, они зимой любят по ночам бегать. Хотя вряд ли, волки стаей бегают, да и напали бы уже давно, ноги бы уж точно отгрызли вместе с лыжами. А может это Верный, подрос тут, бегает, людей ищет. Вот встретить бы его, Гошка тогда уж точно не отпустил, построили бы ему будку за забором и всей улицей кормили, учили командам разным, а потом на границу служить отправили. Нет, это ветки ветром качает, в темноте не поймёшь – где что находится, а от этого ещё страшнее. Пора домой, наверное, посёлок уже почти не видно, так, огоньки кое-где в просветах мелькнут, да и лыжню снегом почти засыпало. Если сейчас не вернуться, обратно дорогу уже не найдёшь. Гошка стал поворачиваться к посёлку, запутался в верёвочных креплениях и растянулся во весь рост на снегу. С трудом поднялся, хотел снять лыжи и пойти в валенках, но лыжня под ногами проваливалась, и он опять чуть не упал. Помогая закоченевшими руками, он кое-как вставил ноги в ободки ремней и осторожно заскользил обратно. Правда, когда скатывался с горки, одна лыжа всё же слетела с валенка, и он умудрился несколько метров проехать на одной ноге и в самом низу опять навернулся лицом в сугроб, но это уже было на полпути к дому. Снег, который попал за шиворот, немного подтаял, и холодные, противные струйки потекли по спине. Гошка поёжился и сбавил скорость, чего доброго – опять растянется на лыжне, и так уже как снеговик весь уделался. Хорошо хоть бабка не видит, хотя её-то он не боится, а вот отец точно ворчать начнёт, ему никогда не угодишь и всегда виноватым будешь. Раздражительный очень, мама говорит – это потому, что он на войне был и всякого навидался. Вот мамин старший брат тоже воевал, а никогда не раздражается, однажды даже апельсины привёз. Дядя Вася и на своих детей не орёт, может на войне не всего навидался, но зато у него столько ран на спине: кулак можно вставить – такая спина неровная. У мамы ещё старшие братья есть, а самый старший в церкви попом работает, только мама не любит, когда его так называют. Правильно надо говорить – священник. Так вот, он даже порол их с двоюродным Гошкиным племянником, когда они в доме у него, на горе, жили. Гошка уж и не помнит за что, потому что совсем не больно было, а вот перед поркой страшно было, племянник заревел даже. А Гошка не успел, его в тот раз первым выпороли, Сашке и не перепало почти, его бабка спрятала в другой комнате. Но оно и понятно – это же Сашкина бабушка, Гошке-то она тётка: ему вообще с бабушками не везёт. Говорят, мамина добрая была, да не дожила: мама-то самая младшая в семье, а той уже много лет было. Когда дети её вспоминают, почему-то всегда матушкой зовут. По их рассказам Гошка знает, что до революции дедушка и бабушка хорошо жили, у них даже мельница своя была, но потом пришлось долго скрываться в других местах, а когда вернулись, дом купили, дед опять на мельницу работать устроился. Правда, его, за то, что они раньше зажиточными были, куда-то забрали на несколько лет. Мама и тётка с ужасом вспоминали, как в ту ночь домовой им спать не давал, всё шумел, охал и даже завывал по-страшному. Но через несколько лет деда отпустили: говорят, он после этого какой-то злой и неразговорчивый стал. Бабушка, когда одна с детьми осталась, много по хозяйству работала, потом болеть стала и скоро умерла. А маму после института отправили в деревню работать, учительницей. Дедушка недолго горевал – нашёл себе другую тётеньку намного моложе бабушки, продал дом, пока мамы не было, и уехал с той тётей в Ленинград. А когда деньги кончились, вернулся уже один и поселился у сына, а через год умер от старости, а может и от тоски. Так мама осталась без жилья, хорошо хоть у старшего брата был большой дом – там всем места хватало. Ещё запомнилось, что на церковные праздники к дяде домой приходили, как мама их называла, почитатели дядиных проповедей. Среди них была одна беленькая старушка, всегда что-нибудь вкусненькое приносила и протяжно так говорила: «Угощаа-йтесь, мермалад», – целовала и по головке гладила. А тётка, все дети её бабушкой называли, на праздники такие пироги стряпала – он больше нигде таких вкусных не ел. Вообще-то дядя, хоть и порол их раза два, но не со зла, а только если набедокурят чего-нибудь, да и то не больно, а так, больше для порядка. Однажды, когда они с мальчишками на пустыре по траве бегали, Гошка нечаянно соседского цыплёнка раздавил. Тогда на него несколько человек жаловаться пришли, но дядя даже разговаривать с ними не стал, только ворота у этих ябед перед носом захлопнул. Мама рассказывала: он сам в детстве курицу с цыплятами нечаянно скосил – не разглядел в высокой траве. А вот его их отец за это сильно отлупил, говорят, дядя даже сидеть несколько дней не мог. Если уж на то пошло, Гошке в дядином доме всё равно больше нравилось. А тут бабка часто его за молоком или за хлебом посылала на другой конец посёлка, а до магазина, пока дойдёшь, такого натерпишься, особенно летом. Прямо по улице, через несколько домов, жил рыжий петух с тёмным хвостом, так он, если увидит кого, обязательно с забора прыгал и клюнуть норовил. На него все поселковые жаловались, а х