– Ты должна вернуться в госпиталь, – сказала Кезия.
– Для чего? – спросила я. – Они лишь повторят то, что уже сказали. Готова поклясться, они считают меня лгуньей. Или, хуже того, сумасшедшей: какая мать может забыть, что она забрала собственного ребенка? Они отправят меня в Бедлам.
Пока Кезия рассказывала Уильяму о сегодняшних событиях, которые как будто произошли год назад, я наблюдала за пляшущими языками пламени, нечувствительными к порывам холодного ветра в каминной трубе. Уильям слушал и одновременно чистил скрипку кусочком ветоши, смоченным в терпентинном масле. После долгой паузы он сказал:
– Госпиталь для брошенных детей… Мне приходилось играть там.
Я резко выпрямилась.
– Вот как?
Он кивнул и сурово нахмурился, но не отрывал взгляда от скрипки. Заботливость, с которой он относился к этому инструменту, была не похожа на обычное мужское поведение.
– Несколько месяцев назад – кажется, в сентябре. Они проводили службу в часовне. Вы знаете, что Гендель сочинил специальное произведение для госпиталя?
– Кто это?
Теперь он недоуменно посмотрел на меня.
– Гендель, композитор. Он написал гимн «Мессия».
Я покачала головой.
– Как там он начинается? Благословенны внемлющие бедным и сирым…
Кезия перебила его:
– Если ты говоришь не о музыке, то о проповедях. Но мы говорим о другом.
Уильям не обратил внимания на ее слова.
– Это замечательное место. Детям, которые попадают туда, очень повезло. Ваша дочь будет в надежных руках.
– Но в том-то и дело, что ее там нет.
– Послушай, Уильям!
В комнате стало тихо, если не считать потрескивания дров в очаге.
– Знаете, – сказала я через несколько секунд. – Я могла выйти замуж несколько лет назад и завести двух или трех детей. Наверное, я ждала и надеялась вернуть ее, чтобы начать новую жизнь с кем-то еще. Но мне нужно было сказать им правду, потому что если бы я вышла замуж без их ведома, какой муж согласился бы взять ребенка из приюта? А теперь мне кажется, что я больше не увижу ее. Я так долго ждала, и все напрасно. Скоро я буду годна только для вдовцов.
– Еще есть время, – сказала Кезия. – Ты не старая дева, у тебя впереди еще годы и годы. Разве не так, Уильям?
Он пристроил скрипку под подбородком, положил ее на левое плечо и извлек протяжную, скорбную и красивую ноту. Потом он исполнил популярный свадебный марш, и мы улыбнулись.
Я знала, что могу обо всем рассказать Кезии, но в глубине души я задавалась вопросом, не думает ли она, что я уже никогда не верну мою дочь. Что я изменю свое мнение, найду подходящего мужа, рожу здорового ребенка, потом другого и позабуду о моем первенце. Что рано или поздно я приду к выводу, что Кларе лучше живется там, где она сейчас, в окружении слуг и сиделок, с выстиранным и отутюженным бельем, со сливовым пудингом и местом в церковном хоре. Вероятно, Кезия считала, что ей будет лучше держаться подальше от мерзлых лотков Биллингсгейта и от сырых стен Олд-Бейли-Корт. Но оставила бы она своих детей на воспитание в сиротском приюте, как бы удобно им там ни жилось? Я сильно сомневалась в этом.
Глава 5
Я на пять минут задержалась перед воротами, прежде чем объявить о своем приходе перед сторожкой привратника, хотя он и без того должен был видеть, как я расхаживаю взад-вперед, репетируя свои будущие слова. Я надела свой лучший наряд из трех: кремовое хлопчатобумажное платье с цветочным рисунком, которое Кезия отложила для меня несколько лет назад. Еще я постирала свой чепец и позаимствовала немного крахмала у Нэнси в обмен на иглу с ниткой. В половину четвертого я заперла на складе свое корытце для креветок и поспешила домой, чтобы опередить Эйба, переодеться и как можно скорее отправиться в госпиталь. Было так же холодно и темно, как ноябрьским вечером, когда я впервые отправилась туда: решительная и точно так же испуганная.
Привратник впустил меня, и я пошла по мостовой между корпусами. Лужайки по обе стороны были черными и пустыми; скорее всего, дети были в столовой или уже ложились спать. В Олд-Бейли-Корт дети ложились спать одновременно с родителями, но я полагала, что здесь они умываются и причесываются после ужина, выстраиваясь, как куколки, при свете свечей. В каменном коридоре было тихо, и я думала, не стоило ли мне громко хлопнуть дверью, чтобы известить о своем приходе. Я убрала волосы под чепец и немного подождала, но никто не вышел. Прошла минута, потом вторая и третья; каждая секунда была отмечена двумя ударами моего сердца. Я подошла к лестнице и остановилась у ее подножия. На первой лестничной площадке висел огромный портрет. У мужчины на нем были большие глаза, фуражка и черный сюртук, похожий на мундир. На его лбу был заметный шрам, а рядом сидела маленькая собака. Его лицо показалось мне таким бдительным и оживленным, что я бы не удивилась, если бы он сошел с картины и обратился ко мне.