Разве может быть что-то вкуснее этого?
Расправившись с салом, Афганец снова наполняет стакан. Фляга кажется бездонной.
Какой у нее объем? Пол литра? Литр?
Он замечает мое недоумение, подмигивает:
— Не волнуйся, не закончится. Эта емкость без дна. Без-дна, усек? Сколько не выжрешь, она один хрен заправлена под завязку.
— Как это?
— Сам удивляюсь, — отмахивается он. — Но, что есть, то есть. Факт — штука упрямая. Не сидели б мы с тобой в этом говеном госпитале — самое время ганделык открывать и народ спаивать. Озолотились бы…
Что-то подсказывает мне: он не из тех ребят, что наживают барыши, награждая сограждан белой горячкой и циррозом печени. Напротив, он из тех, кто поддерживает этим господам штаны, пряча голову в бутылку белой, как страус в песок. Впрочем, наверное, он видел такое, после чего жизненные ценности вроде дачи, автомобиля Skoda Octavia и четырехпроцентной карточки для посещения сети супермаркетов Auchan уже не представляются такими важными, как на первый взгляд.
— Поехали? — говорит Афганец. — Пьяный, не голодный, так? Наливай, ты что, заснул, отец?
Наполняю его стакан до краев, смотрю на флягу. Спирт, действительно, плещется на поверхности, как вода, заполнившая трюмы идущего на дно корабля, значит, он не преувеличивал.
Ну и ну.
Проглотив спирт, афганец тычет в меня пальцем:
— На сало напирай, парень. А то развезет.
Уже развезло, — хочу сказать я, очень довольный этим обстоятельством. Впервые чувствую себя комфортно, все абсолютно по барабану.
— В Отечественную, — начинает Афганец, — солдату наркомовские сто грамм полагались, перед атакой, чтобы о смерти не думать. В Афгане — нет. Поэтому каждый выкручивался, кто во что горазд. Кто план курил, кто кокс нюхал. Кто — геру кушал в вену. Не без этого…
Он стаскивает спортивную куртку через голову, остается в одной вылинявшей голубой десантной тельняшке. На правом предплечье татуировка, — женская фигура с мечом и надпись:
ОКСВА 1985
— Как вы в Афганистан попали?
— Элементарно, Ватсон. Вылетел из политеха. Делов…
Эти его слова переносят меня на улицу Политехническую, застроенную институтскими корпусами. Я представляю ее так четко, словно вижу стоп-кадр на экране TV. Это моя «alma muter», я исходил тут все вдоль и поперек, сгрыз гору учебников и выпил цистерну пива. Я ведь и живу где-то неподалеку, между корпусами института и заводом «Большевик», и на занятия добираюсь пешком. Если только не еду в институт с работы, на метро, что гораздо чаще в последнее время.
Ехал, — уточняет внутренний голос. — Все, о чем ты сейчас подумал — в Прошлом…
Отмахиваюсь от этой скверной мысли, «думай о хорошем», была такая песенка, когда я ходил пешком под стол. Надо же, оказывается, мы с Афганцем бродили одними тропами, правда, с интервалом в четверть века. Чуть было не сообщаю об этом солдату, но вовремя хватаю себя за язык. Ведь я так и не сказал ему, что он ошибся насчет моего воображаемого сана священнослужителя, какой я батюшка, в самом деле. А теперь говорить правду кажется неудобным, почему, спрашивается, до сих пор молчал.
— Завалил сессию, — говорит Афганец, — вот меня и вытурили коленом под зад… — он вздыхает, видимо, в очередной раз переживая то давнее поражение. Очевидно, далеко не последнее и не самое серьезное из выпавших ему на тернистом пути в Госпиталь. — Они там ершистые, все как один, преподаватели эти долбанные, — продолжает афганец, сосредоточенно изучая пустой стакан. — Очковтиратели паршивые. Делают вид, что много чего в этой гребаной жизни понимают. Хоть, блядь, знают о ней не больше, чем растения из ботанического сада о джунглях… Давай, плесни-ка мне еще… — опрокинув стакан, он сует в рот кусок сала и добавляет с чувством. — Козлы. А самый главный козел, знаешь кто?
— Кто? — спрашиваю заворожено, перед глазами — харя громадного козлищи с пуком жестких седых волос на бороде и рогами-бивнями, на каждый из которых нанизано по паре извивающихся в смертных муках студентов. В правом копытце монстра зажат мел, за кормой — испещренная четырехэтажными формулами коричневая аудиторная доска.
— Мой папаня, вот кто! — с кривой ухмылочкой сообщает Афганец. — Доктор технических мать их наук, заслуженный очковтиратель и все такое, породивший паршивую овцу, то есть, меня.
Его улыбка становится шире.
— Еще бы, ведь я обманул его ожидания. Предпочел гитару логарифмической линейке, а дружков — тройным интегралам и прочей херне, я уж о комсомольских собраниях промолчу, вот от чего меня с души воротило. Когда этот чванливый верблюд с рогами сообразил, что ему не удастся вылепить из меня нового Лобачевского в натуре, он просто вымарал меня из жизни белилами, как неудачный пример из своего гребаного учебника.
Словно слабый ток пробегает по нервам. Пытаюсь восстановить в памяти разговор со стариком-преподавателем, но из этой затеи не выходит ничего путного. Спирт сделал свое дело, рассудок — на стадии релаксации. Мне остается сделать ментальную зарубку на будущее, чтобы обмозговать информацию позже, когда вернется способность четко мыслить.
— А когда я, — продолжает афганец, машинально похлопав себя по карманам, в подсознательных поисках сигарет, не иначе — в довершение к прочим своим прегрешениям, выбрал не ту девушку, которую следовало, его терпению настал конец. Он вырвал ту страницу, где я еще барахтался, перемазанный его гребаными белилами, скомкал и бросил в реку. Ну, я и поплыл по течению…
— Ее звали Олей? Ту девушку? Которая ему не понравилась?
— Как ты… — он смотрит, вытаращив глаза. Потом подносит кулак с татуировкой к носу, сверяется с надписью: — Молодец, разведка. Глазастый. Грамотно срисовал. А еще говоришь, развезло…
Его новое откровение — еще любопытнее предыдущего, но темп, заданный нашей вечеринке ветераном, слишком высок для меня.
Мы снова пьем, фляга ходит по рукам, как эстафетная палочка на спартакиаде. Разделавшись с содержимым своего стакана, бывший солдат продолжает рассказ. Удивительно, спирт вливается в него как вода.
— Конечно, — немного сбавив обороты, бросает Афганец, — возможно, в ту пору мне следовало быть посдержаннее в отношении своего Старика, проявить понимание, если хочешь. Видишь ли, он ведь был тот еще кадр, сын своего времени, суперспециалист по ежовым рукавицам. Это не образное выражение, он был профессионал, причем, с заглавной буквы, мля. Слыхал про сталинскую закваску? Это как раз про него. Он ведь не всю жизнь в своем чертовом деканате протирал штаны, Старик до того много лет протрубил в органах госбезопасности. Начинал еще в частях особого назначения ОГПУ, которые при незабвенном Железном Феликсе, прародителе чекистском, крестьян по балкам стреляли, когда у тех возникали сомнения в целесообразности продразверстки. Ну и потом, ясен пень, без дела не сидел…
— Когда же он стал профессором? — удивляюсь я.
— В науку старик подался после войны, ему тогда было за сорок, — усмехается ветеран. — Ты не удивляйся, они ж считали себя солдатами партии, куда пошлют, там и служишь. Хотя, вообще говоря, Старику техника всегда нравилась, только, кто кого у нас когда спрашивал, к чему у кого лежит душа? Отслужил срочную в РККА, хотел поступать в политехнический, размечтался о кренделях небесных, тут, бац, разнарядка в органы по партийной линии, в добровольно-принудительном порядке, так сказать, как выражались в Совке. Судьба. У чекистов как раз подоспела очередная плановая Варфоломеевская ночь. То ли люди Ежова зачистили слишком много соратников Ягоды в низовом звене, то ли люди Берии хватили через край, отстреливая людей Ежова, этого я тебе не скажу. Так или иначе, появилось много вакантных мест, надо ж было им кем-то восполнять потери. В итоге, с мечтами об институте довелось завязать. Одел портупею и трубил, как велели, сперва в НКВД, а потом в СМЕРШ. Пока его не потурили из органов сразу после войны…