— Или, быть может, пешеходы какие появились, тоже немного странные?
Он оторопело глядит на меня, разинув рот. Наконец овладевает собой, но при этом еле шевелит губами:
— Так ты тоже видел?!
— Видел, — мне остается кивнуть. — Только не понимаю, что. А вы?
— Я — нет… — Водитель судорожно сглатывает. — Сынишка мой видел… Вроде как людей на проезжей части. Только он тогда малявкой был совсем. Потом, спустя много лет рассказал мне о них. Я ему не поверил тогда… — мужчина затравленно оглядывается. Движение мимолетное, но его хватает, чтобы промеж лопаток выступил фреон. Кручу головой вслед за Водителем, к счастью, пока в коридоре все благополучно. Если, конечно, это приятное словечко хоть в какой-то мере применимо к Госпиталю, ставшему с недавних пор Черной звездой, поймавшей меня в свое гравитационное поле.
— Кого вы боитесь? — спрашиваю в лоб. — Тех людей, что ваш сынишка видел на дороге?
— Нет, — сообщает он вполголоса.
— А кого?!
— Боюсь… — шепчет Водитель.
— Нет, вы уж, пожалуйста, скажите, — напираю я, подумав, что имею право знать, если это касается меня. А я почти уверен, что касается.
Наконец, Водитель собирается с мужеством:
— Он меня заставил… — выпаливает мужчина. — Я не хотел, но…
— Заставил что?
— Ну, сбить тебя…
Это что-то новое. Секунду перевариваю смысл брошенной им фразы, затем на ум приходит сцена в салоне автомобиля, подсмотренная мной глазами его сынишки. Когда мужчина за рулем конвульсивно дернулся, и машина потеряла управление.
— Кто вас заставил? — охрипшим голосом спрашиваю я.
— Я не могу сказать, — шепелявит Водитель.
— Однако, вам все же придется.
— Ты Дознавателя помнишь? — неожиданно спрашивает он.
— Какого Дознавателя?
— Того, что к тебе в больницу приходил…
— И что с того?
— Это он хотел твоей смерти…
— Он? — в горле першит, мне приходится откашляться. — Но зачем ему было желать мне смерти? Что я ему сделал?
— Ты — ничего. Он тебя из-за твоей бабки ненавидел.
— Из-за бабушки?! — поражаюсь я. — А она-то ему чем насолила?!
— Не знаю…
— Но ведь должна была быть какая-то причина?
— Темная история, — Водитель судорожно сглатывает слюну. — И давняя очень… с войны еще тянется…
— Вы хотите сказать, они были знакомы с войны?!
— Знакомы?! Ну ты даешь, малец! Они ж были сводные брат и сестра! Они вместе выросли, в одном доме у приемных родителей. Оба осиротели в войну, что, понятно, немудрено, принимая в учет, сколько народу тогда полегло…
— Брат и сестра?!!
Вот это новость…
Я так потрясен, что, на мгновение, забываю о чудовище, преследующем меня по пятам, хоть, расслабляться, понятно, нельзя, оно где-то рядом, преследует меня по пятам.
— Брат и сестра?! — повторяю я, придерживая его за руку. Но, похоже, большего мне не узнать. Проблеск сознания исчезает с его лица, передо мной снова оживший манекен, повторяющий с упорством автомата:
— Поешь супа, а? Хороший суп, жена сварила. Тебе после аварии надо…
Неожиданно что-то падает на пол. По звуку, словно игральная кость. Опускаю глаза, вижу на темном деревянном полу коренной зуб. Он вывалился из его рта, откуда еще?
— Ой, — доносится из-под прижатой к губам ладони. — Ох! Зря я тебе это рассказал. Ох, не надо было мне. Он же меня предупреждал…
Еще несколько зубов составляют компанию первому. Испуг на лице несчастного водителя уступает место гримасе панического ужаса. — Теперь они меня накашут! — стонет он. Нафсехта ждесь оштафят!
— Где, здесь?! — выдыхаю я.
— Ф карантине, — плачет Водитель. — Рядом ш ними…
— С кем? — кричу я, но бедняга вряд ли улавливает суть вопроса. Ему становится не до меня. Кожа на его лице съеживается и чернеет, как кожура гнилого банана. Волосы клочьями лезут из черепа, потухшие глаза западают в глазницы. Банка с супом зеленеет, внутри теперь — одна отвратительная плесень.
— Я не хоцю стесь бойсэ оставатца!!! — шамкая разлагающимися губами, выдавливает несчастный.
Пятясь, в смятении прижимаюсь спиной к стене. Она преграждает путь к отступлению. Хочу зажмуриться, но перебарываю это желание. Это все равно ничего не даст. Секунду стою, чувствуя лопатками и позвоночником, как быстро холодеет кирпичная кладка. Значит, монстр подобрался вплотную, мгла обволакивает нас обоих. Банка, в которой был суп, падает вместе с оборвавшимися черно-зелеными фалангами пальцев, лопается, ударившись о доски.
— Пфости мефя!!! — заклинает водитель.
С огромным усилием сбрасываю с себя оцепенение.
— Я прощаю! Я никогда не держал на вас зла, мне очень важно, чтобы вы знали это! — кричу я. Затем, с трудом отвожу от него взгляд и, проскользнув мимо, несусь по коридору не оглядываясь.
Под подошвами хрустит иней. Ледяной воздух обжигает легкие, изнемогающие от быстрого бега. Сам того не осознавая, постоянно повторяю только что услышанную фразу, будто какое-то магическое заклинание:
— Я не хочу здесь оставаться… я не хочу здесь оставаться…
Коридор, после очередного поворота, счет которым давно потерян, заканчивается тупиком. Не тупиком в прямом понимании этого слова. Тупиком для меня.
Впереди пол переходит в выщербленные ступени, их где-то с десяток. Они спускаются к старой дубовой двери, расположенной приблизительно в полутора ниже уровня коридора. Впрочем, и без этого ясно, дверь ведет в подвал старинного, возведенного еще до революции особняка. Выцветшие, но по-прежнему прочные дубовые доски перехвачены потемневшими от времени стальными пластинами-стяжками, вместо дверной ручки и звонка — тяжелое медное кольцо с тусклыми пятнами в тех местах, где его чаще всего касались пальцы входивших в подвал людей. Чуть ниже — дужки для навесного замка. Его самого нет, вероятно, дверь не заперта, однако я откуда-то знаю, мне в нее нельзя. За ней — страшное место. Оно кошмарнее ледяного спрута, охотящегося за мной.
Секунду борюсь с замешательством, потом, преодолев его, стремглав несусь обратно, навстречу тьме, уже поглотившей районную больницу, а теперь преследующей меня попятам.
Выбираю очередную дверь, одну из десяти в ряду. Она легко (даже слишком, и я теряю равновесие) поддается, вваливаюсь в полутемное помещение, напоминающее школьный класс во время летних каникул. Тут — везде пыль, у двери швабра с тряпкой, высохшей до состояния пергамента из заметенной песками гробницы египетской царицы, что жила пять тысяч лет назад. Две дюжины стульев дремлют на дюжине парт, ножками кверху, упряжка северных оленей, убаюканная долгой полярной ночью. У школьной доски, которой, похоже, не пользовались целое столетие, портрет Тараса Шевченко рядом с обязательным рушником. Чуть дальше — массивный учительский стол, на его пыльной поверхности — пустой графин с мумиями цветов, букет, позабытый после выпускных экзаменов. Компанию импровизированной икебане составляет цветной портрет первого после провозглашения независимости украинского президента, до того трудившегося местным коммунистическим шаманом. На книжных полках — учебники, они устаревшего советского образца. Значит, класс, куда я влетел, сломя голову, из тех, где впервые уселось за парты мое поколение. Может, это вообще — мой класс? Не знаю, а растекаться мыслью по древу недосуг. В воздухе, насыщенном характерными запахами мела, учебников и мастики, которой натерт паркет, появляются снежинки, затылок снова обжигает холодом, как будто за спиной отворилась дверь промышленного морозильника. Школьная иллюзия рассыпается, единственным заслуживающим внимания предметом интерьера становится дверь в противоположной стене. Мое счастье, что помещение — проходное. Стремглав лечу к двери, через секунду уже толкаю ее.
Неожиданно, она распахивается сама, выплюнув мне навстречу низкорослого, жилистого, грубо-сколоченного мужчину с головой, украшенной жестким, будто зубная щетка ежиком с проседью. Мы сталкиваемся лицом к лицу. Его — словно высечено в камне. Это лицо злого языческого идола, какого-нибудь кровожадного божества из пантеона ацтеков, круглосуточно терзаемого жесточайшим голодом, и отдающего предпочтение деликатесам, свежатине из сердец несчастных туземцев. Глаза незнакомца — под стать лицу, пронзительные, цвета грозового неба, они буравят меня, как два штопора винную пробку. Того и гляди — раскрошусь. Такими взглядами палачи награждают приговоренных в камере пыток. Под такими — чувствуешь себя, как в кабинете рентгена. Взгляд парализует меня, будто зайца, застигнутого светом фар. Ужас пронизывает каждую клеточку нервной системы. Он появляется так быстро, что становится очевидным: это чувство всегда таилось где-то внутри, было передано от подвергавшихся многовековой селекции поколений предков в виде кода, зашифрованного в цепочках ДНК.